Содержание:

Вместо предисловия. Справка о фамилии Мартос.

1.Кодень.2. Благодатное.З. Воломин.4. Синодальный Архив.5. Яблонка-Нижняя.6. Кулаковичи.8. Турковичи.9. Кельцы.10. Варшава.

Арест Митрополита.

Возглавление Новогрудской Епархии.

Вступление.

Епископ Брисбенский.Епископ Мельбурнский.

Дополнение к главам 14-15. (Статья из газеты “Наша Страна”)

Незаметная, но огромная работа.

Памяти Друзей

Сей скромный свой труд посвящаю Пятидесятилетию своего пастырского служения в иноческом сане и 75-ти летию своей жизни...

По неизреченному милосердию Божию я достиг этого возраста, хотя много раз находился под угрозой для жизни. Но Христос Спаситель сохранял меня и поставил на пастырское, а позднее на архипастырское служение в Святой Церкви Его. И это служение несу уже полвека и должен нести его, пока Господь не призовет меня для жизни вечной.

На мою долю выпали важные как церковные, так и политические события во всем мире, которые сильно осложнили мое служение Церкви. Рожденный и крещенный в лоне Российской Православной Церкви царского времени духовно же я возрастал от силы в силу в материнских объятиях Автокефальной Православной Церкви в Польше, в коей принял монашество и удостоился рукоположения в священнический сан. На епископство маня призвали и хиротонию совершили в тяжелое военное время в родной мне Белоруссии, где создавалась Белорусская Православная Церковь, как самостоятельная церковная единица, независимая ни от Москвы, ни от Варшавы, ни от Берлина, Так было на родине, но в эмиграции более 35-ти лет Бог судил мне проходить свое архипастырское служение в лоне Русской Православной Церкви Заграницей. Названные Церкви были для меня как бы морскими маяками, освещающими путь плавания по бурным волнам житейского моря. Они не были целью духовной карьеры для земного благополучия.

Какая-то злая сила преследовала меня на всех этапах моей жизни и деятельности. Особенно это сильно и трагически проявилось в последние десятилетия моего архипастырского служения на чужбине. Размышляя над этим периодом своего служения Церкви, мне кажется, не погрешу, если приведу для сравнения слова святого апостола Павла: “Беды от язычников,” — коими были слуги богоборческих сил; “беды от лжебратии” — облачавшихся в тоги моих судей. В таких случаях я молился и черпал духовную силу в словах Христа: “Блаженны вы, когда поносят вас и гонят и всячески несправедливо злословят за Меня” (Мф. 5:11).

Какую-то фатальную роль играли в моей жизни и в архипастырском служении в эмиграции три города, современных Вавилона: Буэнос-Айрес, Сидней и Нью-Йорк. Символически они изображали кабалистическую форму треугольника вершиною вниз. Они оставили глубокий след в моей жизни на старости лет.

На мрачном фоне прошедшей жизни вспоминается молодость, светлая и радостная, промчавшаяся быстро и незаметно. Утвердились в памяти служение Церкви в сане иеромонаха и архимандрита. Эти годы были счастливейшей порой в моей жизни. Ныне с грустью вспоминаю эти годы. Поэтические слова Тютчева подтверждают это душевное настроение:

Нет дня, чтобы душа не ныла,

Житейские переживания в прошлом и ныне побудили меня написать эти строки и опубликовать их для друзей, оставшихся еще в живых в Буэнос-Айресе ли, в Сиднее ли, в Северной Америке ли или на подъяремной родине. Издаю в малом количестве экземпляров. По этой же причине не пользуюсь типографией, а фотографией.

В “Энциклопедическом Словаре” Брокгауза и Ефрона, а также в “Большой Энциклопедии” Южакова, издававшихся в начале нашего столетия в Санкт-Петербурге, находим следующие сведения: “Мартос” — главный город в испанской провинции Хаен, старинный город, который в 1225 году был отнят Фердинандом 3-м у мавров и подарен ордену Калатравы. (Орден рыцарей Калатравы, военное крыло цистерцианских монахов, был основан в 1158 году. Их эмблема — крест, образованный из четырех лилий (fleurs de lys) , служивших символом французского королевства. Эти воины-монахи участвовали вместе с рыцарями-крестоносцами во многих битвах против сарацин. Прим. ред.) В той же провинции возвышается гора, называемая “Мартос.” От этого города получили свою фамилию маркизы “дэ Мартос” в Испании. Там же был известен государственный деятель под фамилией Мартос, дон Кристино (1830-1893). Остальные фамилии Мартос в Испании в Энциклопедию не вошли, но их должно быть много, как в России Ивановы или Петровы.

В России фамилия Мартос появилась от испанского эмигранта, который сперва поселился на юге России в Украине, а оттуда в своем потомстве распространился в разных городах России. Так, напр., Алексей Иванович Мартос, писатель и историк (1790-1842), который написал “Историю Малороссии” в 3 томах и письма о Восточной Сибири, а также ряд других сочинений; Мартос, Иван Петрович (1750-1835), знаменитый скульптор, ректор академии художеств в Санкт-Петербурге. Наиболее выдающиеся его произведения — памятник Минину и Пожарскому в Москве, памятники — Александру 1-му в Таганроге, Ришелье в Одессе, Потемкину в Херсоне, Ломоносову в Холмогорах, колоссальная бронзовая статуя святого Иоанна Крестителя в портике Казанского собора в Санкт-Петербурге и др.; Мартос, Иван Романович (1760-1831) учился в Киевской духовной академии, мистик и масон; Мартос, каменец-подольский помещик, издатель сборника стихов украинского народного поэта Тараса Шевченко “Кобзаря” в 1860-х года; генерал Мартос, участник 1-ой мировой войны (1914-1918), полтавец; Мартос, министр Украинской республики в 1918-1919 годах, умер в эмиграции.

Как видно из этого обзора фамилия Мартос была распространена на Украине. Украинские националисты считают ее своей, украинской.

В Западной Белоруссии фамилия Мартос появилась только в одном месте, в имении барона Гартинг в деревне Крутой Берег, где служил мой дед Доминик Фран-цевич. Его единственный сын, Викентий Доминикович Мартос (1868-1922), был моим родным отцом.

Находясь в Буэнос Айресе (Аргентина), я нашел в Телефонной книге этого города 46 фамилий Мартос, которые были испанского происхождения. Эту же фамилию я встретил в Телефонной книге гор. Нью Йорка, а также в Сиднее (Австралия).

В заключение могу сказать, что мои далекие предки были испанцами, но в России обрусели и забыли о своем происхождении. Мой дед по-испански вряд ли говорил, и мой отец ничего не вспоминал об этом. Испанских традиций в нашем доме не было, в молодости я не знал и даже не подозревал, что моя фамилия иностранная, испанская.

Родные дали потеряны для моего зрения навсегда. Они остались лишь в моей памяти. Военный шквал неожиданно налетел на мирных жителей моей родины и разметал их достояние, а многих из них убил или выбросил в неведомый край. Спасшиеся и осевшие на чужбине вскоре забыли свои родные дали, а дети их сделались Иванами, не помнящими своего родства. Единицы лишь вздыхают по своей родине.

Память о родных далях имеет существеннее значение для меня. Забывать ее нельзя. Они стоят в моей памяти во всей своей красоте и в прежнем величии. Слова поэта А. В. Жуковского о родине находят живой отклик в моем сердце. Как мило и трогательно они звучат:

“Страна родная, где мы впервые вкусили сладость бытия:

Поля, холмы родные, родного неба милый свет,

Отчизна моя! Ты есть как здоровье!

Белорусская поэтесса А. Пашкевич (псевд. Цётка) воспела свою родину словами тоски и горя:

Люблю мой край! Сторонку гэту,

Картинно эту область представил в своей поэме Якуб Колас следующими словами:

Там шуршат тростники, и бубнят бугаи,

Новогрудчина была ядром образования Великого Княжества Литовского в тринадцатом веке, которого границы касались Черного моря и включали Украину и всю Белоруссию. Творцом этого государства был великий князь Гедимин, который основал свою столицу в Новогрудке и построил укрепленный замок, возвышавшимся на горе. В Новогрудке имели свою кафедру митрополиты киевско-литовские и, начиная с половины XV века, Борисоглебский храм был их кафедральным собором, сохранившийся доныне, хотя неоднократно подвергался в течение веков архитектурным изменениям. Часть города, где этот собор стоит, называется “Митрополией.”

Когда говорим или пишем о Великом Княжестве Литовском и его столице Новогрудке или исторически Новогородке, считаем нужным указать на ошибку историков, которые писали свои сочинения об этом княжестве. Ошибка же заключается в неправильности названия “литовский.” В то отдаленное время, когда это княжество создавалось, жили здесь племена лютичей, которых поляки называли “вильцы,” а западные историки именовали их “велеты.” Племена лютичей были славянскими племенами, предки которых населяли некогда области Лабы или Эльбы в Германии. Эти племена нападали на своих соседей кривичей и дреговичей, которые прозвали их за их лютость и жестокость “лютвой.” Это название исказили в Литву и стали уже о легкой руки называть Литвой. Но литовское племя — не славянское, имеющее свой особенный язык. Нынешние литовцы в историческое время назывались жмудинами, их земля — Жмудью или Самогитией. Этот важный исторический вопрос раскрывают в своих сочинениях ученые Нидерле Любор и Шафарик Павел, человек ученый. (НИДЕРЛЕ Любор /1865-1944/ — чешский ученый, археолог, славист. Профессор Пражского университета, член АН. Занимался античной и славянской археологией. В кн. “Человечество в доисторические времена” /1893, рус. пер. 1898/ особое место уделено славянам. Впервые на огромном археологическом материале представил миру их древнюю и самобытную культуру. Сопоставляя филологич. и этнографич. данные, установил культурную общность славян в средние века. Последовательно выступал против попыток немецких ученых принизить древнюю культуру славян. Его фундаментальное исследование “Славянские древности” /1916/ посвящено изучению духовной и материальной культуры древних славян. Особое внимание уделено чешскому и русскому народам. ШАФАРИК Павел Йозеф /1795-1861/ — чехо-словацкий ученый, филолог, поэт. Иностранный член-корреспондент Петербургской АН. Труды по славянским языкам и литературе, этнографии и археологии: “Славянские древности,” в 2-х тт. /1837/, сборник “Татранская Муза со славянской мерой” /1814/. Прим. ред.). Государственным языком в Великой Княжестве Литовском был старый белорусский, а не литовский нынешний, а тем более древний.

После этой исторической справки перехожу к описанию своей родной местности, которая называлась Урочище Завитая. Деревней она не была, но административные власти называли ее деревней. Жителей в ней было немного и все они жили разбросанные на своих хуторах. Тесных соседских отношений не имели, но и не враждовали. Каждый жил своей семейной жизнью. Молодежь собиралась для развлечения в праздничные дни, устраивала вечеринки иногда, танцевала и веселилась. Пока мои братья были холостыми, кавалерами, это происходило в нашем доме, имевшем большое помещение. Это дало мне возможность рано познакомиться с народными обычаями, танцами и развлечениями, в которых и я принимал участие.

В Урочище Завитой мой отец имел свое хозяйство и благоустроенную новую усадьбу. Вокруг обширного двора усадьбы стояли хозяйственные постройки: гумна, сараи, хлева и другие. Все это создавало некоторый уют. По двору ходили лошади, коровы, бегали овцы, собаки, коты, свинья, куры, горланили петухи и проч. И не было между ними драки или ссоры. На ночь все это живое достояние вгонялось в стайни и хлевы. Ночью бегали волки и нужно было оберегать скот.

Усадьба стояла на собственной земле, которая тянулась широкой полосой на два с половиной километра. Ее украшали сенокосные луга, пастбища, рощи и одинокие деревья, мощные дубы, ели и дикие груши. Они были остатками и памятниками обширного дремучего леса, росшего с незапамятных времен на этом месте. Лес частично был вырублен собственниками Гогенлое и Вигинштейнами и продана земля Минскому Поземельному банку, который продавал ее крестьянам под пахоту. В километре от нашей усадьбы находился смоляной завод или смолярня, в котором выделывали смолу, деготь и скипидар. Везде на поле торчали огромные корчи, оставшиеся от спиленных деревьев. Рабочие выкорчевывали их, складывали в шурки и отвозили в смолярню. Помню эту смолярню и шурки. Благодаря моей дружбе с сыном хозяина смолярни Абрамом, я хорошо ознакомился со смолярней и ее изделиями. Дорога, проходившая мимо смолярни и возле нашей усадьбы, называлась Жидовской. Дорога была окаймлена деревьями и кустарниками, что придавало ей особую красоту.

Усадьба моего отца находилась у перекрестка двух главных дорог: Жидовской и Лесной. К ней примыкал большой Завитанский лес, часть которого принадлежала моему отцу. В этом лесу я любил собирать ягоды земляники, черники, орехи и грибы, которых росло много. В лесной чаще скрывались волки и лисицы, а по деревьям прыгали белки. Весною приятно было слушать кукушку с ее песней: ку-ку, ку-ку. Ворковали также дикие голуби и долбили деревья дятлы. Вообще в нашем лесу кипела жизнь и развлекала жителей, поселившихся возле леса. Особенно жутким был вой волков в лесу ночью, которые бегали стаями зимою перед праздниками Рождества Христова.

Завитанский лес тянулся на восемь километров и граничил с живописным шоссе Несвиж-Городея. Это шоссе проходило в километре от нашей усадьбы. В детстве я любил выходить на это шоссе, слушать гул телефонных проводов, считать полосатые верстовые столбы, а также смотреть на проезжавшие редкие пассажирские балагулы, вроде больших карет, про которые говорили: “Шесть жидов не воз, лишь бы конь повез.” Автомобией тогда не было. О них никто ничего не знал.

Отец мой купил землю в Завитой, куда переселился из деревни Крутой Берег. Свою усадьбу он строил с любовью, тяжело работая, не покладая рук. Семья наша была небольшая, поэтому приходилось нанимать рабочих. Жили и беды не знали.

Летом 1914 года началась Первая Мировая война. В Завитой о ней узнали из мобилизации призывных, которые нашлись в Завитой. Плач и горе при разлуке с родными, уходившими на войну. Это я помню хорошо, ибо мне было тогда уже 10 лет. Эта война принесла нашей семье большее горе, мой старший брат Константин, служивший на военной службе в г. Ковно, погиб в Мазурских озерах в Восточной Пруссии в половине августа того же года. Осталась вдовою его молодая жена Ольга, красавица, с однолетним сыном сиротой. Нам сообщили об этом лишь значительно позднее.

Война разорила наше хозяйство: рогатый скот и лошадей забрали военные власти на свои нужды. Мы довольствовались самым малым, что осталось. Все поле не обрабатывалось и лежало пустырем. На нем разводились мыши и суслики, бегали зайцы и куропатки. Охотников не было.

Первыми вестниками войны были беженцы из Польши и Гродненщииы, которые ехали обозами по Жидовской дороге возле нашего двора в Россию. Вскоре после них, весной 1915 года начали проходить по этой же дороге на западный фронт против немцев полки за полками со своими знамёнами в чехлах, с оркестрами и музыкой. За пешими солдатами ехали длинной лентой обозы: сперва двуколки с красными крестами, а затем телеги с амуницией и вещами, и кухни. Для нас это шествие было весьма интересным наблюдать. Мы стояли в воротах своего двора и смотрели на проходивших и проезжавших. Жена моего брата, Ольга, плакала, вспоминая своего мужа, погибшего на фронте. Иногда проезжали отряды казаков донских и оренбургских на лошадях, с длинными пиками в руках. Бывало часто, что части их заезжали в наш двор и отдыхали.

В 1916 году Западный фронт укрепился возле Барановичей, в 40 километрах от Завитой. Орудийная стрельба была слышна тихими вечерами и ночью, вызывая тревогу и уныние. Казалось вот-вот фронт приблизится. Такое положение уже было, когда власти издали распоряжение населению в Завитой быть готовым к отъезду в беженство. На основании этого распоряжения насушили ржаных сухарей и сложили необходимые вещи на возы, ожидая в каждую минуту отъезда в далекий путь. Но этого не случилось.

В то же время Завитая обращена была в военный лагерь. На лесной полянке возле нашей усадьбы устроены были землянки для запасного батальона солдат и в них поселились они, а офицеры в нашем доме. На поле поблизости построили ангары с аэродромом, где садились военные маленькие аэропланы. На холмах вокруг установлены были зенитные орудия, из которых обстреливали немецкие аэропланы, пролетавшие высоко в ясную погоду; однажды поздним вечером сбили немецкий цеппелин. Немецкая разведка установила, что в Завитой расположен военный лагерь и однажды сбросили бомбы, которые разорвались далеко в лесу. Мирное население Завитой жило, как на фронте: ежедневно стрельба из орудий, разрыв в воздухе снарядов, свист осколков, летевших на землю, а иногда и не разорвавшихся снарядов. Все это беспокоило людей. Будучи отроком, мне приходилось это видеть и переживать.

Возле землянок была построена походная церковь, в коей приезжавший священник совершал Богослужения. Неупустительно я бывал на этих Богослужениях. Мои родные не ходили туда, не привыкли, считая, что это только для солдат.

Для развлечения солдат приезжали артисты и ставили спектакли для них в лесу в сколоченных из досок театрах. Зрители размещались под открытым небом. Солдаты мало посещали эти представления.

Наступил злосчастный февраль 1917 года. В России бунт рабочих. В нашей Завитой взбунтовались солдаты и на параде демонстративно не отвечали дружно командиру батальона на его приветствие — отвечали лишь единицы. Денщики офицеров, квартировавшихся в нашем доме, вырезали из золоченой бумаги буквы и наклеивали их на красном полотнище со словами: “Да здравствует свобода! Долой войну!” Где они выставляли эти полотнища, я не знаю, но на следующий день все исчезли: и офицеры, и их денщики, и солдаты. Землянки опустели. Весною крестьяне их разобрали и деревянный материал увезли. Долго еще стояла одиноко церковь, но и ее разобрали на материал. Мой отец оградил забором место, где она стояла.

Жизнь наша протекала нормально, и мы не знали, что в Петрограде и Москве население голодало, бунтовало.

В 7-ми верстах от нашей усадьбы в Завитой находился город Несвиж, старинный и славный своим историческим прошлым. В нем стоял величественный замок князей Радзивиллов, построенный 1580-х годах, окруженный озерами, крепостными рвами (фоссами), наполненными водою, и высокими валами. В отдаленные времена этот замок был неприступным для врагов, но в наше время является лишь историческим памятником. Замок стоял на краю города, от которого шла широкая аллея, обсаженная многовековыми липами. В 1916-1917 годах в замке помещался штаб 11 армии Западного фронта. Советские коммунистические власти после Второй Мировой войны 1939-1945 года укрепили на фронтоне замка таблицу с надписью: “В этом замке 1 ноября 1917 года открылся армейский съезд большевиков 11 Армии Западного фронта. На съезде был избран военно-революционный комитет, который принял особую декларацию в армии.” Там же представлена фотография этого съезда. На ней видны, рядом с рядовыми, офицеры всех рангов с офицерскими погонами.

Западный фронт развалился. “Защитники” родины бросили его и поспешили домой делить помещичьи земли для себя. На место русской армии, покинувшей фронт, пришли немцы. Они оккупировали Белоруссию и Украину. Небольшой отряд их приехал в Завитую и произвел ревизию по хозяйствам и домам. У моего отца конфисковали породистую лошадь-матку, а взамен оставили свою, слепую на один глаз, которую мы прозвали “германкой.” Она оказалась умной лошадкой.

В начале 1919 года немецкие войска ушли в Германию. К нам пришли большевики. Еврейское население торжествовало. Еврейская молодежь устраивала митинги и революционные манифестации на улицах с красными флагами. Ораторствовали до хрипоты и кому-то угрожали.

В феврале 1919 года польские легионы прогнали большевиков, которые ушли в Россию. Евреи приуныли, притихли. Началась польско-большевицкая война. В нашей местности фронт передвигался и менялся: к нам приходили или поляки или большевики-красноармейцы. Поляки конфисковали в деревнях сено и свиней, а красноармейцы — муку, хлеб и что попало. Большевицко-польская война закончилась в ноябре 1920 года, а в Риге был подписан мирный договор. Благодаря окружавшим Завитую лесам, мы сохранили свой скот и лошадей, которых прятали в лесной чаще.

Наступило мирное время, и экономическое положение начало улучшаться. Открылась торговля, и появились товары, спрятанные в подвалах. Моя родина — Новогрудчина и Завитая оказались в границах Польского государства. К нам пришли поляки. Большевики остались на востоке за границей, которая прошла от Завитой в 20 километрах. Население приспосабливалось к новым порядкам, польским.

Духовные писатели обычно умалчивают в своих автобиографиях о своей религиозности в юные годы. Если же вспоминают, то ссылаются на благочестие своих родителей или бабушек, которые влияли на развитие их религиозного чувства. Создается впечатление, что это чувство приходит извне. В действительности же оно заложено в душу человека от рождения.

Всемогущий Бог зажег искру религиозной веры в душе первых людей Адама и Евы при их творении. И это религиозное начало передается по наследству от родителей к детям и таким образом охватывает всех людей. Вследствие такого закона, младенцы, родившиеся от своих родителей, имеют все свойства человеческой природы, в том числе и религиознее чувства. Поэтому дитя, лишь только проявляется у него сознание, обнаруживает живой интерес к Богу. Момент, когда пробуждается такой интерес, зависит от личных способностей ребёнка, а также от внешней обстановки, в которой воспитывается и растет дитя.

Врожденное религиозное чувство указывает на то, что нерелигиозных детей нет, как равно нет врожденных атеистов. Нерелигиозными становятся в последующие годы своей жизни под влиянием неверующих родителей, нерелигиозной семьи, окружающей антирелигиозной среди и недостаточного религиозного воспитания дома и в школе. Современные атеисты или безбожники имеют свою религию, хотя не признают ее таковой. Отвергая истину бытия Бога, как Творца вселенной и всей твари, в том числе и человека, они верят в материю и соответственно своему верованию определяют свое отношение к ней. Но признавая материю вместо Бога, они извращают свое религиозное чувство, которое присуще их природе. Вера в материю является карикатурой истинной религии.

Врожденность религиозного чувства выразительно определил один философ следующими словами: “Первобытный человек ни солнце, ни луну, ни звезды признал богами, но Божество признал в солнце, луне и звездах, т.е. под влиянием видимых небесных светил врождённую идею религиозного чувства воплотил в названных светилах.”

История человечества свидетельствует, что полного отсутствия богопочитания и стремления к общению с Божеством нельзя указать ни в одном человеке, за исключением разве кретинов, идиотов и т.п. психически ненормальных людей. Современные безбожники тоже являются больными существами не только духовно, но и умственно.

Религиозное чувство можно временно потерять, засыпать его пеплом низменных страстей, пороков и заблуждений ума, но совершенно угасить его невозможно. Пороки и страсти приводят грешника в такое состояние, когда он уподобляется бессловесному животному и теряет образ и подобие Божие. Для спасания такого грешника нужна помощь Божия, ибо своими силами он не в состоянии подняться на духовную высоту и вырваться из бездны падения. В состояние падения он приходит, находясь под влиянием антирелигиозной пропаганды, материалистического учения и заблуждений собственного ума. Но Господь Бог не хочет смерти грешника и дарует ему Свою спасительную силу. Божественная спасающая сила дается тому грешнику, который способен ее принять и подняться духовно.

Лишь только коснулась спасающая сила Божия падшего грешника, в душе его совершается некий перелом или переворот. Тогда рассеивается окутавший его туман безбожия, воспламеняется искра веры в Бога, которая просвещает его разум и приводит к Богу. Примеров подобных обращений мы знаем много.

Наше рассуждение о силе и действии религиозного чувства не является теоретическим, отвлеченным, но основанным на духовном опыте в жизни подвижников и святых мужей. Свой духовный опыт они засвидетельствовали в своих творениях, которыми мы пользуемся для назидания.

Мое религиозное чувство проявилось в раннем возрасте, когда я был еще отроком и кое-что уже понимал. В этом возрасте, а может быть и раньше, моя родная мать Ева Степановна, высоко религиозная женщина, учила меня начальным молитвам по порядку: крестное знамение с поклонами, “Боже, милостив буди мне, грешному” — трижды с ударением себя в грудь кулаком; Царю Небесный, Трисвятое, Слава и ныне, Пресвятая Троице, а затем Отче наш, Богородице Дево, радуйся, Символ веры, 10 заповедей Господних, Спаси, Господи, люди Твоя, Достойно есть, крестное знамение и конец. Эти молитвы произносил ежедневно утром и вечером. Сперва мать мне их подсказывала, а я за нею повторял, но вскоре обходился без подсказывания, потому что сам их произносил. Делал это охотно и без всякого принуждения.

Моя мать умерла от чахотки, когда мне было 11 лет. После ее кончины, которую я долго оплакивал, я остался сиротой и без всякой религиозной опеки. Несмотря на это, я продолжал усердно выполнять мое молитвенное правило ежедневно утром и вечером. Мое религиозное чувство заставляло меня молиться. Мои братья и отец не отличались усердием к молитве. У меня было два брата: Николай и Петр, старшие меня. В нашей семье я был самым младшим и родился на седьмом году бесплодия моих родителей. Родился в праздник Рождества Пресвятой Девы Марии 8/21 сентября 1904 года. Родился больным, поэтому поспешно крестили меня на третий день после рождения. Батюшка, крестивший меня в нашей приходской церкви в селе Великая Липа, назвал меня Антонием, но забыл указать в память какого Антония, потому я не праздновал своих именин. Можно усмотреть в этом таинственное указание о будущем моем иночестве.

Домашняя обстановка меня стесняла в молитве, поэтому я искал для себя уединенного места. Молился в саду вечернею порою, в поле среди колосившейся ржи, в лесу, в сарае или амбаре. Там мне никто не мешал, и я молился долго и усердно. Иногда в горячей молитве мне казалось, что в небесах я вижу Бога, как говорил поэт. Поле и лес были моим храмом с юных лет. Позже, когда я стал священнослужителем, мне тесно было молиться в церкви.

Мое религиознее чувство не ослабело в гимназические годы моей учёбы. С товарищами я дружил, но их легкомыслием и часто зазорным поведением не заражался. Будучи учеником 7 и 8 классов гимназии весеннею порою вечерами, я уходил за город в поле и там в тиши молился на коленях. Возвращался поздно, уже все спали. Хозяйка, открывая мне дверь, бранила меня, приговаривая: “Вот, задумал ухаживать. Экзамены на носу! Провалишься, тогда пожалеешь потерянного времени.” Не оправдываясь, тихо я уходил в свою комнату.

Во всех классах гимназии преподавался Закон Божий. Законоучитель относился к ученикам снисходительно и ставил хорошие отметки по Закону Божию, хотя те не заслуживали по своим знаниям. Пользовался и я добротою батюшки, но серьезно готовился к урокам.

Своей религиозности я не растерял во все последующие годы своей жизни. Родившись в праздник Рождества Пресвятой Девы Марии, Божией Матери, я глубоко верил в Ее святой покров надо мною. Она мне помогала и, как Небесная Мать дарила мне Свою милость.

Свое среднее образование я получил в гимназии в Несвиже. До гимназии я подготовлялся сперва дома у нанятого учителя, а затем послал меня отец в народное училище в ближайшее село Крутой Берег. Это училище я окончил, проучившись в нем два учебных года. После некоторой подготовки меня приняли в первый класс выше начального училища в местечке Городее. Проучившись в нем два года, я перевелся в Несвиж в такое же училище, которое и закончил, после чего поступил в гимназию. Она и дала мне среднее образование, а также аттестат зрелости. Окончил ее в 1925 году. Учился я неплохо, но отличником не был.

С радостью закончил учёбу и надеялся хорошо провести летние каникулы. Гостил у сестры на хуторе. Стояла сенокосная пора, которую я любил. Жарким летом я простудился на сенокосе и заболел. У меня открылась чахотка в самой острой форме. Врач определил туберкулез легких. Моя сестра в панике. Хотя доктор мне не сказал о том, что у меня эта болезнь, но лекарства, которые он приписал, указывали мне на это. Я имел фармакопею и медицинские книги, которые помогли мне узнать свою болезнь. Быстро мои силы таяли, и я еле двигался от слабости. Усердно молился и просил Бога исцелить меня. Бывало так, что после горячей молитвы на душе становилось легко, и я забывал о своей болезни. Приходило утешение от Бога.

К концу лета моя болезнь ослабела, и я начал медленно поправляться. Осенью мне прислали из военного учреждения призывную карту для отбывания воинской повинности. Пришлось повиноваться приказу. Явился в указанный мне полк, который оказался артиллерийским. Поздняя осень: дожди, слякоть, а затем мороз. Солдату это нипочем. Обучения, гонки, верховая езда, маршировки ослабили мои силы, и я снова заболел. Меня отправили в окружной военный госпиталь для лечения. Пробыл в нем месяц и получил на год отсрочку для поправления здоровья. Уехал домой. Жалел полка и войсковой службы. Если бы не болезнь, может быть был бы польским офицером. Но не судил Бог. Хотя призвания у меня не было для военной службы, но молодость на все соглашается.

Дома новая печаль — тяжело больна чахоткой сестра Олимпиада. Ее муж в отчаянии, малые дети плачут, мать в постели. Вскоре она умерла, осиротив детей, овдовив мужа. Моему горю не было границ. Ведь она была у меня единственной сестрой, заменявшей мне мать с детства.

Проводя весну и лето в родном доме в Завитой, я много думал о себе и мечтал учиться либо на священника либо на врача. Одно и другое мне нравилось. Сватали разных невест для женитьбы, но я не интересовался этим вопросом. Мне хотелось учиться. О том, что в Варшаве открыт православный богословский факультет при университете, я не знал, поэтому думал ехать учиться в Болгарию. Медицины я боялся. К тому же нужны были большие средства, что мне было бы не под силу. Не знал куда направить свои стопы, чтобы выбраться из завитанского захолустья и деревенской жизни. Просил Божией помощи. Верил и молился.

Как бы в ответ на мои молитвы, Господь послал в Завитую посланца ко мне с советом поступить на богословский факультет Варшавского университета. Этим вестником был мой коллега из Несвижа, который учился в Виленской духовной семинарии. Он привез мне журнал с объявлением о приеме студентов на этот факультет. Я обрадовался, как неожиданному приезду ко мне моего коллеги, который никогда не бывал у меня в Завитой и не знал, где я живу, так равно и его известию. Мои мечты принимали реальные формы.

Подготовив все необходимые бумаги, я отправил их в Варшаву на имя митрополита Дионисия, руководителя факультета или декана. С нетерпением ожидал ответа, он сравнительно быстро пришел. В нем извещали, что меня приняли на первый курс с местожительством в студенческом интернате. Я обрадовался и возблагодарил Господа и Царицу Небесную. В письме сообщали дату начала занятий и адреса интерната и университета. Я почувствовал, что Завитая становится мне как бы чужой. Мое сердце и моя мысль устремлены в Варшаву и богословский факультет. Наш завитанский учитель, поляк, рассказал мне про красоты Варшавы и указал мне мой маршрут по городу. Я украсил свою голову белой студенческой фуражкой, считая себя уже студентом.

В Варшаву приехал я заблаговременно. С Брестского вокзала направился прямо пешком в интернат. Шел довольно долго, разглядывал по сторонам и рассматривал витрины. Варшава поражала меня своею красотою и городским движением: трамваи, такси, извозчики с лошадьми, пешеходы на тротуарах, высокие дома, широкие улицы, деревья, парки — все это меня интересовало. Незаметно для себя я пришел к большому зданию студенческого интерната на Белянской улице № 9. С этого дня и началась моя студенческая жизнь.

Профессора нашего факультета читали свои лекции в аудиториях здания университета. Поэтому мы, студенты, ходили их слушать из нашего интерната. Лекции читали в разное время: до обеда и после обеда, а иногда и вечером. Время лекции назначала администрация университета в зависимости от того, какая аудитория свободна, потому что в них читали свои лекции профессора других факультетов. Посещение лекций было необходимо, но не обязательно. Строгость в этом отношении зависела от самого профессора.

Состав наших профессоров богословского факультета в национальном отношении был довольно пестрым: румыны, украинцы, греки, русские. Русские и украинцы читали свои лекции на своем языке. Грек читал по-французски. Такой состав утверждало министерство просвещения. Студенты как-то приспосабливались к каждому профессору. Научных светил среди них не было. Все они были набраны наспех, когда открывался факультет.

На факультете первое время я увлекся чтением научных книг по разным предметам, которые меня интересовали. Для этого я проводил почти ежедневно много времени, с большим интересом читал и поглощал знания.

Все студенты богословского факультета жили в интернате, специально для них нанятом и оплачиваемом Министерством общественного образования и религии.

Порядок и дисциплина в нем имели целью подготовить достойных кандидатов в священство. В интернате студенты были обеспечены питанием и полным содержанием. Для этого содержались должностные лица: директор интерната в священном сане, воспитатель, интендант, заведующая кухней, уборщики и прислуга. Заведующей кухней была игуменья Зимненского женского монастыря на Волыни с несколькими монахинями. В помещении интерната находилась домовая студенческая церковь. Утром и вечером все студенты собирались в ней на общую молитву, а в воскресные и праздничные дни на Богослужения. На лекции своих профессоров ходили в университет. С 10-ти часов вечера и до 8-ми утра в выходные двери интерната были закрыты на ключ и никто не мог выходить из него или приходить позже без особого разрешения воспитателя или директора. Строгий порядок поддерживался как самими студентами, так и администрацией его.

Состав студентов богословия был довольно пестрым: русские, украинцы, белорусы. Украинские студенты отличались своим шовинизмом и между собою разговаривали только на своем языке, да и с русскими вели дискуссии на своем языке. Белорусы были более уступчивы в этом отношении. Классы и спальни были отдельно на несколько человек. В этой среде я чувствовал себя неловко, — сказывалось мое завитанское уединение. На молитву часто я уединялся в интернатскую церковь вне Богослужений. Там никто меня не видел и не мешал.

Православный богословский факультет при столичном университете был открыт стараниями Варшавского и всей Польши митрополита Дионисия (Валединского), магистра богословия Казанской духовной академии. Он же и лекции читал на этом факультете и состоял его деканом и руководителем. Начало существованию этого факультета было положено в 1924 году. Я поступил туда в 1926 году и кончил в 1930, а научную степень “Магистра Богословия” получил в 1933 году за сочинение: “Святой Димитрий, Митрополит Ростовский, как пастырь и учитель.” На факультете было установлено по общему Университетскому плану, что окончивший свой факультет, сдавший все экзамены и написавший магистерскую диссертацию, одобренную комиссией профессоров, получал научную степень “Магистра Богословия.” Кандидатской степени не было. Более способные и желавшие научно трудиться могли писать докторскую диссертацию на другом факультете. Таким образом наш богословский факультет, названный поляками “студией,” за время своего существования подготовил сотни богословски образованных пастырей в Польше до немецко-польской войны 1939 года. Некоторые из них, до 20-ти, были рукоположены в сан епископа в военное и послевоенное время, проходя свое служение в разных церковных юрисдикциях.

Своим богословским образованием, полученным на богословском факультете, я не ограничился, но пополнял его чтением и изучением богословских книг. Вместе с тем по своей педагогическо-воспитательской должности в интернате для студентов богословского факультета я изучал педагогику на гуманистическом факультете Варшавского университета и закончил ее в 1936 году с получением диплома об этом. В следующем году мне было предложено заняться исследованием с богословско-исторической точки зрения Великого катехизиса Киевского митрополита Петра Могилы. Эта тема была моей докторской диссертацией. Я охотно принялся за работу над ней и успел закончить ее к началу второй мировой войны (1939-1945). Изучение педагогических и других наук, а также работа над катехизисом сильно углубили мои познания из области богословия и педагогии, а также психологии.

На родине в то время образование и познание высоко ценилось. На чужбине же, в условиях эмиграции, я встретил совершенно иное отношение к этому. Здесь не спрашивают и не интересуются научными познаниями. Эта, область отодвигается на задний план и стоит на задворках. Зато на первый план выдвигается материальная сторона во всем разнообразии и привлекательности. Здесь играют важную роль: ловкость, беспринципность, жажда наживы и благополучия. Честность и скромность подавляются. В таких условиях знание и образование стушевываются.

С монашествующими я встретился впервые на богословском факультете в Варшаве. Там были студенты монахи из Почаевской Лавры. С ними я не разговаривал, но возымел к ним симпатию. От коллег студентов из Волыни я слышал рассказы о Почаевской Лавре, о Почаевской чудотворной иконе Божией Матери, о нетленных мощах преподобного Иова, игумена Почаевского, о Стопе Божией Матери с источником целебной воды. Узнав об этом, мне захотелось поехать в Лавру и помолиться у ее святынь. На рождественские каникулы я поехал домой в Завитую. Домашним я рассказал о Почаевской Лавре и о своем желании ее посетить. Возражения не было. Но о пострижении своем в монашество тогда я не думал, может быть потому, что его не знал и не имел понятия о монастырской жизни. Окружавшая меня светская среда с детства не склоняла меня к монашеству.

Тогда я вспомнил о Жировицком монастыре, который находился в Слонимском уезде, приблизительно в 60-ти километрах от моей Завитой. С древнейших времен в этом монастыре пребывала святая чудотворная икона Богоматери, названная Жировицкой. Она славилась многими чудесами исцеления больных. Помню с детства, как по дороге мимо нашего дома проходили толпами богомольцы, паломничая в этот монастырь. Бывала в нем и моя мать родная. Захотелось и мне посетить Жировицкий монастырь и помолиться пред его чудотворной иконой. Желание свое я осуществил, отправляясь домой на пасхальные каникулы. Для этого специально приехал поездом в гор. Слоним и оттуда 10 километров прошел пешком по ранневесенней грязи. Побывал в монастыре, осмотрел его, помолился у иконы Богоматери и пешком же возвратился к поезду в Слоним. Красота и величие монастыря произвели на меня сильное впечатление. В паломничестве в святую обитель целый день я ничего не ел и не пил. Об этом даже и не думал, очарованный увиденным и пережитым.

По окончании академического года в университете, я уехал в Почаевскую Лавру на Волыни. Это была моя мечта, и ее я осуществлял. Со мною ехал мой коллега Никандр Гаскевич принимать монашество в Лавре. Он говорил мне, что чувствует себя больным и хочет умереть монахом.

Однако таковым не стал. На следующий день по приезду в Лавру он уехал к брату священнику и отказался от монашества, обидевшись плохим приемом его отцом наместником Лавры. Я же остался, остановившись в монастырской гостинице. Здесь я провел все лето, ежедневно посещая монастырские Богослужения.

Почаевская Лавра поразила меня своею грандиозностью и красотою. Она стояла на высокой горе и видна была за 10 километров, а ее высокая колокольня и дальше. Начало её существования относится к 18 веку.

На вершине Почаевской горы в 13 веке чудесно явилась в огненном столпе Божия Матерь и оставила на скале след Своей стопы, откуда потекла цельбоносная вода в виде источника. С течением времени на вершине этой горы был построен монастырь, который в наше время известен под названием Почаевская Лавра. Польский магнат граф Потоцкий построил на свои средства нынешний Свято-Успенский собор Лавры и братские келии вокруг собора, а также высокую галерею пред входом в него. Чудотворная икона Божией Матери была принесена в монастырь православной помещицей Анной Гойской в 16 столетии. Нетленные мощи преп. Иова, игумена Почаевского находятся в Пещерной церкви с 17 столетия.

Настоятелем Почаевской Лавры был митрополит Варшавский и всей Польши Дионисий, а наместником Лавры состоял архимандрит Дамаскин (Малюта), талантливый и одаренный проповедник и священнослужитель в иночестве. В Лавре им была устроена электрическая станция и мельница, а также позолотная и иконописная мастерские. В лаврских мастерских выделывали церковную утварь и снабжали ею приходские храмы. В ризнице хранились дорогие парчовые ризы, подаренные Российскими императорами, и много драгоценных чаш и напрестольных Евангелий в дорогих окладах. В библиотеке хранились рукописи и книги с 17 и 18 веков. Все богатство Лавры не поддавалось исчислению. Братии Лавры в мое время насчитывалось до 200 человек с послушниками и трудниками.

Пребывая в Лавре, я всем в ней интересовался и все осматривал. Познакомился и подружился с ризничным иеродиаконам Иаковом, заведующим архиерейским домом — иеромонахом Лаврентием, пасечником — иереем Алипием, которые показали мне все достопримечательности Лавры.

С отцом наместником Лавры архим. Дамаскином мое знакомство произошло при особых обстоятельствах. Однажды он пригласил меня к себе на завтрак, когда я стоял в соборе на утрени. При встрече с ним в его покоях он сказал мне: “Я давно хотел познакомиться с вами, да был занят и не мог,” а в действительности он издали наблюдал за мною и за моим поведением. После завтрака предложил мне ежедневно приходить к нему на чай после утрени. Один раз я пришел, но когда его келейник угостил меня чаем в келейной, я обиделся и больше не пошел, хотя я жил тогда без завтраков и ужинов, довольствуясь обедами. Прошло после этого несколько дней как он снова пригласил меня на завтрак, будучи в соборе на утрени. Я пришел к нему. За завтраком, упрекнув меня за то, что не приходил к его келейнику на чай утром, предложил мне произнести проповедь в праздник Преображения Господня в Пещерной церкви за ранней литургией к богомольцам. Я решительно пытался отказаться, но безуспешно. Он настаивал и убеждал меня не отказываться. Я вынужден был согласиться. Первый раз в жизни выступать с проповедью в церкви к народу! Я волновался до отчаяния, боялся выступать. Опыта ещё не имел в этом искусстве и проповеди не написал, чтобы выучить ее. В назначенное время в алтаре облачили меня в стихарь. С большим волнением я вышел на церковный амвон, но не растерялся, начал свою импровизированную проповедь. Как долго я говорил не знаю, но лишь только окончил, поспешно снял стихарь и вышел из алтаря, чувствуя себя неловко. Затворился в своей комнате в гостинице и стеснялся встречаться с друзьями монахами. Мне казалось, что я оскандалился.

Назавтра позвал меня к себе через своего келейника о. наместник. С большим смущением я шел к нему, как провинившийся мальчишка к родному отцу. Сверх ожидания он принял меня ласково и поблагодарил за проповедь, ссылаясь на хорошие отзывы монахов, слышавших меня. Угостил меня чаем с закусками: и подарил большой свой портрет с надписью. “Студенту богословского факультета Варшавского университета Антону Мартосу на память о первой произнесенной им проповеди в Почаевской Свято-Успенский Лавре в праздник Преображения Господня 6/19 августа 1927 года. Архимандрит Дамаскин, Наместник Лавры.”

Архим. Дамаскин, ободривши меня похвалою и собственным портретом, предложил мне сказать проповедь в праздник Успения Божией Матери 15/28 августа. Опять я пытался уклониться от этого послушания, но о. наместник настоял на своем. Из-за послушания я согласился. Он дал мне книгу проповедей, не помню, какого проповедника. К этой проповеди я подготовился и, по указанию о. наместника, произнес ее в Больничной церкви за ранней литургией. На этом моя “проповедническая деятельность” в Лавре закончилась. Наступил уже сентябрь месяц, и вскоре я уехал в Варшаву к началу академического года в университете. Тогда я был молодым светским студентом, поэтому мои первые проповеди в Почаевской Лавре были как бы пророческими, предсказывавшими мое духовное иноческое призвание. Проводя лето в святой Лавре, я еще не знал и не думал, что вскоре приму монашество.

Осенний триместр академического года промчался незаметно, наступили рождественские каникулы. Студенты уезжали из интерната на праздники дамой к своим родным. Я собрался тоже ехать домой. Но случилось по пословице: “человек предполагает, а Бог располагает.” Мне не суждено было уехать домой. Господь Бог звал меня в Почаевскую Лавру на подвиг иноческого жития. Это случилось таким образом.

В день разъезда студентов случайно я встретил в коридоре нашего интерната наместника Почаевской Лавры, архим. Дамаскина, который числился студентом богословского факультета и приехал сдавать свои университетские зачёты. Встретивши маня, спросил:

— Ты куда едешь на каникулы?

— Домой, — ответил я.

— Студенты Нарко и Озеров едут в Лавру принимать монашество. Присоединяйся к ним и будешь третьим.” Сказал он меня. Я смутился неожиданным предложением, растерялся, пробормотав:

— А разве мне можно?

— Почему нельзя? Пиши прошение на имя Митрополита, который здесь в интернате, но поспеши, потому что он собирается уезжать из интерната в Митрополию. Я отнесу твое прошение и подам ему, — сказал мне о. архимандрит.

Без малейшего колебания и замедления я зашел в свою комнату и написал краткое прошение с просьбою благословить меня на принятие монашества. Написавши, отнес о. архимандриту, а он отнес Митрополиту. Через несколько минут он вышел из кабинета Митрополита сияющий и сказал мне:

— Владыка Митрополит благословил. С Богом! Отправляйся в Лавру, — при этом благословил меня.

Решив свою судьбу таким образом, я почувствовал радость и легкость на душе. Мне казалось, что я нашел то, что искал тайно для себя самого.

На следующий день ночью три студента богословского факультета: Владимир Нарков — 3-его курса, Антон Мартос — 2-го курса и Николай Озеров — 1-го курса — мчались курьерским поездом из Варшавы в гор. Кременец на Волыни, следуя по пути в Почаевскую Лавру. Зима была суровая: бушевала вьюга, трещал лютый мороз, а в купе 3-го класса было тепло и душно. Пассажиры дремали, сидя на жестких деревянных сиденьях. Зимняя ночь — длинная и утомительная.

На станцию “Кременец” прибыли ранним утром. Уже начался день. Отсюда предстояло нам ехать на санях 25 километров. По дешевке мы наняли крестьянина с худой лошадкой, запряженной в простые сани без сидения. По дороге он завез нас в деревню в свою хату, велел своей жене накормить нас горячим, устроил сидения в санях и отправились в путь. Мы были одеты по-студенчески легко: в осенние пальто и ничего тёплого на себе. Ехали весь день и наступила ночь. Святые Ворота Лавры уже были заперты для чужих. Заночевали в лаврской гостинице с нетоплеными комнатами. Двери предоставленной нам комнаты выходили на улицу и под ними лежали кучи снега и льда. Заведующий гостиницей, милый старик игумен Валентин, сочувственно сказал: “Ночуйте здесь. Эта комната теплее, потому что другие еще холоднее.” Хуже всего было то, что мы были голодны, очень хотелось кушать, а рестораны уже были закрыты. Так мы и проспали всю ночь в голоде и холоде. Закалялись на иноческий подвиг. Молодость брала своё. Старшим из нас был Озеров, окончивший Пажеский корпус, сын губернатора, раненый в Добровольческой армии во время войны с большевиками. Он больше страдал от холода, чем я или мой товарищ Нарко. Но мы не простудились, даже насморка не получили, и мои больные легкие выдержали. Господь нас укреплял.

Утром нас устроили в монастырском корпусе и дали келию с двухметровой толщиной стен и со сводами. Келия была не отоплена, холодная. Указали нам дрова, сырые в снегу, но они не горели, а сухих для растопки не было. Так мы и жили в нетопленой келии.

Тяжело бы вставать утром в 4 часа на полунощницу и утреню, но мы вставали и по холодным коридорам спешили в церковь и там молились и мерзли в нетопленой Пещерной церкви. И так ежедневно. Молились также за литургией. Ожидали пострига в монашество.

Отец наместник Лавры назначил каждому из нас старца, отличавшегося подвижнической жизнью. Моим старецем был иеромонах Аполлос. Старцы приготовляли нас к иночеству. В монастырской портняжной мастерской спешно шили нам рясы и все монашеские одеяния. Когда это было готово, о. наместник объявил нам, что за три дня до праздника Рождества Христова состоится наш постриг. Нас интересовало, какое имя каждому из нас дадут при постриге, но о. наместник скрывал это.

После чтения часов до литургии поставили нас за ширмой в притворе Пещерной церкви. Здесь мы сняли обычные свои одежды и на голое тело надели власяницы: длинные жесткие рубашки, как железные вериги. Каждый что-то думал, переживал в этот момент. У меня мысли улетели, как испуганные птицы. На Малом входе литургии клиросная братия запела стихиру богослужения недели о Блудном сыне: “объятие Отча.” Пели протяжно и торжественно, медленно двигаясь со свечами в руках в полумраке огромного храма в длинных черных мантиях в ряд по два человека, направляясь к нам. Старцы накрыли нас своими мантиями и согбенными со сложенными на крест на груди руками повели к алтарю вслед за певшей братией. На амвоне пред открытыми Царскими вратами мы пали ниц с распростертыми на крест руками и лежали так несколько минут пока отец наместник, архимандрит Дамаскин, не коснулся каждого из нас своею рукою в знак, что мы должны встать на ноги. Своим музыкальным баритоном он громко и строго спросил:

— "Что пришел еси, брате, припадая ко святому жертвеннику и ко святей дружине сей?"

Начался трогательный и длинный чин пострижения в монахи. Рассказывали, что некоторые из богомольцев плакали. Постригавшиеся получили новые имена, которыми назвал о. наместник, произнося слова:

"Брат наш, имя рек, постригает власы главы своея в знамение отрицания мира, и всех яже в мире, и во отвержение своея воли и всех плотских похотей, во имя Отца и Сына и Святаго Духа: рцем о нем все, Господи, помилуй.” Братия поет трижды “Господи, помилуй.”

Из церкви отвели нас в другую церковь в затвор, где мы и пробыли три дня и три ночи. На третий день нас вывели из затвора и разрешили нам быть свободными. Был праздник Рождества Христова.

В церковно-административной практике в Императорской России принято было правило вести послужные списки о каждом священнослужителе. Этим делом занимались Духовные консистории, существовавшие в каждой епархии и являвшиеся вспомогательным органом епархиального архиерея. В послужные списки записывались даты рождения и крещения, рукоположения в священный диаконский и иерейский сан, получения наград и наказаний, а также назначений и перемещений по службе. Эта канцелярская практика имела большее значение в церковно-административной жизни.

В Православной Церкви в Польше послужные списки в консисториях велись неукоснительно. Мое священнослужение началось в лоне этой Церкви после рукоположения меня во иеродиакона и иеромонаха.

По благословению митрополита Варшавского Дионисия я был рукоположен во иеродиакона епископом Гродненским Алексием 29 января 1928 года в Варшавско-Марие-Магдалинском кафедральном соборе. Резолюцией того же митрополита я был назначен на должность третьего диакона при том же соборе. Природой я был обижен тем, что не обладал музыкальным голосом и хорошим слухом, что стесняло меня в священнослужении. Регент митрополичьего соборного хора был недоволен мною.

На пасхальные студенческие каникулы я отправился в Почаевскую Лавру. Там я прошел отличную богослужебную практику. Сослужение иеромонахам в лаврских соборах было для меня хорошей школой. В Лавре строго соблюдался богослужебный устав и малейшая ошибка была недопустима. Необходимо было серьезно готовиться к Богослужению и быть очень внимательным во время её совершения. Особенно сильно я переживал во время воскресных и Страстной недели Богослужений, которые совершались с особенной торжественностью. Стоя в сонме монастырских священнослужителей: архимандритов, игуменов, иеромонахов и иеродиаконов с множеством прислужников во время Богослужения, мне казалось, что нахожусь на небе и стою среди ангелов и небожителей. Мощное пение церковного светского хора высоко на хорах и монашеского на клиросе наполняло звуками огромный Свято-Успенский собор. На меня, молодого инока, все это производило потрясающее впечатление. От умиления и восторга невольно текли слезы из глаз. Поймет это только тот, кто сам пережил такие священные моменты.

На летние каникулы с разрешения о. наместника Лавры я поехал домой в деревню. Чувствовал себя там хорошо, как дома. Все мои старые друзья и знакомые в Завитой были ласковы и почтительны ко мне. Соседи священники, которые раньше не знали меня, пригласили меня к себе на престольные праздники: в Сновь на святых первоверховных апостолов Петра и Павла 12 июля / 29 июня с.с в 15-ти килом. и в Городею на праздник святого пророка Ильи 2-го августа / 20-го июля с.с. В их храмах я принимал участие в служении литургии. Впервые я познакомился ближе с приходскими батюшками, с их прихожанами и богомольцами, которые произвели на меня глубокое впечатление своей религиозностью и благоговением. Проповедники произнесли содержательные поучения, мне показалось лучше, чем городские в Варшаве.

Расставался я с родным домом, со всеми местами и дорожками, по которым я ходил, со слезами. Душа чувствовала, что последний раз я вижу их. Так и не пришлось мне побывать еще раз на родине. Прошло уже после того 50 лет, целых полвека, а все эти места стоят у меня пред глазами, как наяву в полной своей красе и привлекательности.

В вагоне железной дороги по пути в Почаевскую Лавру из Завитой я сильно простудился и заболел. Простуда бросилась на легкие и возобновила мой застарелый туберкулез. Болезнь принимала острую форму. Медицинское лечение не помогало. Я был в смятении. Однажды, стоя в Свято-Успенском соборе Лавры на вечерне в седмичный день, когда богомольцев не было, я глядел на чудотворную икону Почаевскую и горячо молился Пресвятой Богородице, прося Ее исцеления от моей болезни. Я молился и плакал, слёзы бежали из моих глаз. Заметил это мой старец и пытался меня успокоить, но это не помогало, а еще больше расстраивало меня. Но эти слезы были благодатны, они вызвали милость Божией Матери. С того момента я начал поправляться и выздоровел, прошли десятки лет и болезнь не возобновлялась, только застарелые рубцы на обоих легких показывает бывшую чахотку у меня. Моим Небесным Врачом была Божия Матерь.

В конце марта следующего года меня рукоположили во иеромонахи. Рукоположение совершил в Варшавском соборе епископ Кременецкий Симон (Ивановский), любимый и почитаемый всеми архипастырь. Митрополит часто вызывал его для служения в Варшавском соборе. Среди богомольцев он пользовался здесь большой популярностью. Зато не любили его польские власти за то, что он бичевал их в своих проповедях. Сан иеромонаха открывал мне пастырскую деятельность. Она и началась непосредственно.

Отслуживши седмицу после рукоположения во иеромонаха, я получил командировку в село Кодень на Подлясьи, где не было ни священника, ни церкви, но были в большом числе прихожане, лишенные духовного утешения. Село большое с большим числом православного населения. До Первой мировой войны в этом селе были две церкви: одна новая, красивая, каменная, а другая старинная с 17 века. Во время войны обе эти церкви забрали поляки католики и переделали их на свои храмы — костёлы. Православные лишились своих церквей и не имели где Богу молиться. К праздникам Святой Пасхи митрополит Дионисий послал меня сюда для совершения Богослужений в Страстные и Пасхальные дни. Свое служение я начал с Великого четверга. Служил в маленькой часовне посреди села. Часовня была настолько мала, что я один мог поместиться в ней, а народ стоял вокруг на дворе под открытым небом. Дождя не было, но стояла сырая и холодная погода ранней весны. Богомольцы в большом числе теснились вокруг часовни. Кроме ежедневных Богослужений утром и вечером, я исполнял требы: исповедовал, посещал больных, освящал пасхи, куличи и яйца в деревнях, куда возили меня на телеге по непролазной грязи, мокрой земле после растаявшего снега. Уставал я сильно, к тому же с питанием было плохо: не было времени поесть строго постной еды. В пасхальную ночь в начале литургии я заболел, закружилась у меня голова, и я еле держался на ногах. Массово собравшийся православный народ на пасхальное служение заметил это и встревожился. Я горячо просил Бога укрепить меня для служения ради народа, который собрался на торжество веры и молитвы. Господь укрепил меня. Литургию я закончил благополучно и сказал проповедь. Народ с радостью христосовался со мною и расходился по домам.

На Светлой седмице я уехал из Кодня в Варшаву. Православные коденцы просили меня приехать к ним на Троицу. Я обещал. Почти всем селом они провожали меня до реки Буга, через который я переправился на пароме к станции железной дороги. К празднику Пятидесятницы я снова приехал в Кодень. На этот раз вынужден был совершать Богослужения на кладбище за селом, потому что польская полиция запретила мне совершать Богослужение в часовне в селе. На кладбище, среди могил, устроили мне из зеленых веток шалаш вроде алтаря, в котором я служил, а народ стоял вокруг него под открытым небом. Был жаркий и ветреный день. Свечи гасли и трудно было их сохранить. Я использовал это обстоятельство для своей пламенной проповеди. Это была последняя моя поездка в Кодень, но она оставила глубокий след в моей душе. Моя первая пастырская служба в Кодене была большим вкладом в мою пастырскую деятельность в дальнейшем.

Такое название имела небольшая русская колония в 50-ти километрах от Варшавы. Население вокруг этой колонии было польское и католическое. Русские колонисты были выходцами из Центральной России старообрядцами, принявшими единоверие с Православной Церковью. Митрополит Дионисий назначил меня сюда исполнять пастырские обязанности. Здесь я не жил постоянно, а только приезжал из Варшавы на воскресные и праздничные дни для совершения Богослужений. Церковь в Благодатном небольшая, но уютная с иконостасом в старообрядческом стиле. Пели и читали на мотивы старообрядческие — протяжно. Богослужебные книги были старообрядческие. Здесь я хорошо познакомился со старообрядческими обычаями и порядками. В 20-ти и 15-ти километрах отсюда находились еще две русские колонии: Ивановка и Скобелевка. В них русского населения было еще меньше, но они принадлежали в церковно-приходском отношении к Благодатному. Церквей там не было. Я обслуживал и эти две колонии. Бывал в них редко, лишь в году один раз, главным образам в Великом Посту. Совершал там Богослужения, но ездил с псаломщиком.

По распоряжению митрополита однажды к воскресению поехали в Благодатное с миссионерской целью архимандрит Савва (Советов), впоследствии епископ Гродненский и архиепископ польских войск в чине генерала в эмиграции, умерший в Лондоне (Англия), протоиерей Коцыловский, бывший римско-католический польский священник, принявший православную веру, а также иеромонах Афанасий и три певчих студента. В воскресение вечером состоялось вечернее Богослужение. В церковь пришло много поляков, местных жителей, чтобы послушать проповедь о. Коцыловского, о которой было объявлено заблаговременно. Он проповедовал хорошо и убедительно. Небольшая церковь не могла вместить всех слушавших и многие стояли на дворе. Когда узнал об этом польский ксёндз, запретил своим прихожанам и всему польскому населению ходить в “схизматическую” церковь и слушать там проповеди. Он пригрозил, что если кто пойдет, отлучит от причастия (экскомуникует). Испугались и больше не пошли. Но сам факт прибытия сотни католиков и поляков в нашу церковь послушать проповедь свидетельствовал о том, что польское католическое население искало истину и жаждало нового учения.

Пастырски обслуживал я эту общину с Рождества Христова 1929 года до июня следующего года. Проезжая в автобусе по пути в Благодатное через город Гура-Кальвария, с любопытством и удивлением я видел старых евреев и молодых, жителей этого города, которые носили на голове ермолки и длинные пейсы-волосы и особые сюртуки до пят. Это были жиды-хасиды. В городе их было много. Они составляли значительный процент населения. (Там проживали так называемые гурские хасиды. Их центром была Гура-Кальвария, некогда называемая Ерушалаим де-Полония. В настоящее время здесь проживает только один еврей. Но есть действующая синагога! Прим. ред.)

После Благодатного я получил назначение на должность настоятеля Свято-Петропавловской церкви в городе Воломине и обслуживания общины при этой церкви. Церковь здесь помещалась на чердаке в доме русского и православного жителя Михальчонка, белоруса из Виленщины. Небольшая община и небольшая церковь радовали меня во многих отношениях: своим благочестием прихожан и убранством маленькой церкви, а также прекрасным хором, которым управлял церковный староста Лука Ржевский. Город находился в 30-ти километрах от Варшавы. Сюда я приезжал всякий раз для совершения Богослужения вечером и утром литургии.

В бытность мою настоятелем церкви в Воломине произошел следующий случай. Меня позвали к тяжело больному чахоткой горла. Он был оперным певцом, но и глубоко верующим и исповедовался со слезами. После принятия Святых Христовых Тайн он сказал мне со слезами: “Батюшка! Я не хочу умирать! Я хочу увидеть еще родину Россию свободной от большевиков.” Я утешал его, как мог, но горячо молился о нем ежедневно. Прошло некоторое время. Больше я уже не бывал в Воломине. Я встретил церковного старосту Воломинской церкви в Варшаве и спросил его об этом умиравшем певце. Получил ответ, что после исповеди и Святого Причастия он начал поправляться и теперь опять поет в опере. Я возблагодарил Господа за Его чудесную помощь, оказанную больному.

Летом мне было поручено заняться приведением в порядок Синодального архива. Указали, в чем должна состоять моя работа. Архив за много лет находился в беспорядке. Нужно было систематизировать, сделать опись всех дел и документов, а также дать краткое содержание их. Моим помощником был о. Игнатий (Озеров). Работа в архиве была сложная и нелегкая, а главное в значительной степени кропотливая. С большим интересом и охотой я принялся за эту работу. Заняла она много времени. Четыре месяца мы с о. Игнатием трудились с усердием и ежедневно. Дел архива было много и разнообразного содержания.

Занимаясь в архиве, я познакомился с деятельностью Священного Синода Православной Церкви в Польше. Там находилась вся переписка по делу проведения автокефалии этой Церкви. Были копии писем к Московскому патриарху Тихону по этому делу и ответы патриарха еще в годы 1923-1924. Некоторые из них помню и ныне. Я не собирался тогда писать истории автокефалии, потому не собирал соответствующих документов. Помню, что патриарх Тихон предоставил автономию Церкви в Польше и возвел в сан митрополита возглавителя ее, архиепископа Георгия (Ярошевского) указом 30 января 1922 года. Архимандрит Смарагд Латышенко, бывший ректор Волынской духовной семинарии, убил его выстрелом из револьвера 8 Февраля 1923 года за проведение автокефалии Церкви. После его кончины был избран на митрополичью кафедру в Польше архиепископ Волынский Дионисий (Валединский).

В Синодальном архиве мы нашли судебное дело епископа Люблинского Антония (Марценко), обвиненного в мужеложстве со своим келейником. С большим вниманием я читал его и ужасался. Мне показалось, что в этом судебном деле не все было чисто, что были ложные показания. Вероятно и Священный Синод, разбиравший это подозревал ложность показаний свидетеля, потому что отнесся снисходительно к обвиненному, не засудил его строго, а определил ему место жительства на покое в Мелецком монастыре в Полесской епархии. Позднее он был викарием этой епархии. В конце Второй мировой войны очутился в эмиграции и жил в Карлсбаде. По окончании войны в 1945 году возвратился на советскую родину в СССР и там где-то пропал.

Это было большое селение в Карпатских горах в Галиции. Жители его перешли в Православие из унии и своими силами построили свою церковь в своем селе. По их ходатайству был назначен для них православный священник. Он получил отпуск к семье на Волынь, а временно на его место командировали меня. Прибыл я сюда в глухую осень. Становилось в горах холодно и часто выпадал снег. Крестьянский домик, в котором я поселился, был огорожен высоким частоколом и крытый соломенной крышей, пугал меня так, что ночью я спал в нем тревожно, боясь поджога униатами. Я сочувствовал священнику, который тут жил и служил в церкви. Он нес нелегкий пастырский подвиг здесь. С питанием мне было очень плохо. Молока в волю, но оно мне быстро опротивело, а других продуктов, кроме капусты, не было В горах же росла рожь или пшеница, поэтому жители и не имели своего хлеба, а на базаре в городе Турке за 12 километров по горам покупали, да и то лишь, как лакомство. Без хлеба я голодал. Покупали мне в городе, но он быстро черствел и высыхал. Вместо хлеба жители пекли лепешки из грубой овсяной муки, которую сами мололи в жерновах. Я не мог эти лепешки разжевать. Пробыл я здесь более месяца, пока приехал настоятель, которого замещал. Зато полюбил я прихожан. Они ходили длинными осенними вечерами в хату и просили рассказать им из истории, как насильственно была введена уния с Римом. Я рассказывал, а они слушали, пока не скажу, что пора уже спать. Они уходили. Больше всего я страдал от их “тютюна,” который они курили. Запретить им стеснялся. В церкви на литургии все стояли чинно и благоговейно от начала да конца: мужчины по правой, а женщины и дети по левой стороне. Одеты были в холщовые белые рубашки с вышитыми воротниками и манишкой, сверху без рукавов белый кожух для наряда и в таких же белых платьях с вышивками женщины. Пели всей церковью, регентов и специального хора не было. Зато с детских лет они знали наизусть литургию. Богослужение совершалось по церковно-славянски, но с украинской “вымовой” (произношением). Мне очень нравилось общенародное церковное пение. Жаль, что у нас его нет. Оттуда я возвратился в Варшаву.

На праздники Рождества Христова меня командировала церковная власть в село Кулаковичи на Холмщине. Стояла морозная и многоснежная зима. Священника в этом селе не было, куда-то уехал. Его жена болела чахоткой легких. Церковь и священнический дом были. Там был и псаломщик. По их сельскому обычаю, я совершал всенощное бдение и вслед за этим св. литургию ночью. Начав служение в 4 часа утра, заканчивал в 7 утра. Всю литургию вместе со всенощной Храм был заполнен богомольцами. В церкви было душно от множества народа, поэтому стояли открытыми наружу окна и двери, а на дворе трещал мороз. Православные жители Холмщины — религиозные и благочестивые люди. Я удивлялся их выносливости и отпорности на католическое и польское влияние, среди которого они жили.

В половине декабря следующего года я получил назначение на должность наместника Яблочинского Свято-Онуфриевского мужского монастыря возле реки Буг на Подлясьи, а также заведующего приютом для престарелого духовенства в этом монастыре. Монастырь небольшой, но известный своим историческим прошлым. Во времена унии в нем жил Холмский православный епископ. Издавна в нем славилась чудотворная икона преподобного Онуфрия Великого, найденная в 15 веке на берегу реки Буга, где и построен был сей монастырь. Братии в монастыре числилось немного. Настоятелем состоял архимандрит Алексей (Осташевский), старик и просившийся на покой. С ним я уже познакомился летом, когда проводил свои каникулы в монастыре. Он не был много образованным, но старый монах с большим опытом в монашеской жизни. Было интересно его послушать.

Как старого знакомого, он принял меня ласково. Должность наместника в монастыре я получил после своего друга иеромонаха Филофея, которого перевели на другое место. Митрополит Дионисий послал его на два года в Константинополь для изучения греческого языка, где он учился в богословский школе на острове Халки. Монастырь летом утопал в зелени деревьев, окружавших его. Большинство деревьев была ольха. Кругом были заливные луга с маленькими прудами. Возле монастыря рос многовековой дуб, в дупле коего помещались три человека. Он был свидетелем большого периода монастырской жизни. Против монастыря на другом берегу реки Буга находилась станция Дубица железной дороги Брест-Холм. Через реку переправлялись паромом. До Первой мировой войны здесь был мост. Престольный праздник монастыря бывает 25/12 июня с.с., привлекающий много богомольцев. Ранней весной, когда льды на реке двигаются, вода поднимается и затопляет все луга вокруг монастыря. Тогда на месяц обитель бывает отрезана от внешнего мира и стоит среди деревьев и воды, как волшебный замок. До образования Польского независимого государства в 1918 году монастырь владел большими земельными угодьями, главным образом лесами. В 5-ти верстах от монастыря в лесу стоял монастырский скит и находилось кладбище на берегу большого Белого озера среди леса. Рядом с ним находились еще другие два озера: Черное и Тайное. Характерно, что в Белом озере вода была прозрачная и белая, а рядом в Чорном озере — вода, как смола, черная. Лесные угодья и озера отобрали польские государственные власти. Монастырю оставили пахотную землю и луга.

В монастыре я долго не оставался, только лишь 9 месяцев и был переведен в Турковичи на Холмщине. Жаль было расставаться с живописной и уютной обителью. Для нее за короткий срок я приобрел большее паникадило в храм, несколько серебрянных риз, колокол, подсвечники к иконостасу; обновил иконостас в трапезной, привел в порядок монастырский сад, который был запущен. Яблоки из сада и все фруктовые деревья сдавали жиду Бидерману в аренду. Братия фруктами из монастырского сада не пользовалась. Вне ограды монастыря стояли две красивые часовни: Успенская и Сретенская. На престольный праздник в них совершали литургию для богомольцев. В 1934 году в монастыре была открыта Диаконско-псаломницкая школа с четырехлетним обучением. Из нее вышли священники, диаконы и псаломщики. Она существовала до войны 1939 года.

На мое место в Яблочинский монастырь был назначен мой брат по монашеству иеромонах Игнатий (Озеров). Ему я сдал свои обязанности в монастыре, а сам уехал в Почаевскую Лавру на богомолье. В то время там пребывал митрополит Дионисий из Варшавы. Я испросил у него аудиенцию. В архиерейском доме Лавры он принял меня ласково, выслушал мою неуверенность в своей миссии построения монастырского подворья в Турковичах и дал мне свое наставление. Велел мне заехать в Белев, где находилась недавно обновившаяся икона Божией Матери у одной местной жительницы, бедной вдовы. Настоятелем в Белевской церкви был мой коллега иеромонах Мелитон. К нему и посылал меня Митрополит познакомиться с делом организации монастырского подворья.

В Белев я заехал на обратном пути из Почаева и прогостил несколько дней у своего друга о. Мелитона. В его недавно построенной церкви собиралось множество богомольцев, пришедших из разных мест на поклонение чудотворной иконе “Взыскания погибших,” которая чудесно обновилась. Церковь и хозяйство в подворье вели монахини. Везде была чистота и порядок.

В Турковичи я приехал поездом уже поздно в октябре, когда погода была сырая, дождливая и везде грязь. Турковичи представляли большое село. Мимо проходила железная дорога и в Турковичах была станция. Поселился я в домике крестьянина Романа Казимерчука, семья которого обслуживала меня заботливо. Я занимал отдельную комнату, а его семья теснилась в другой. Непривычная деревенская обстановка тяготила меня. Я находил утешение для себя в прогулках по парку помещика, куда ходил ежедневно в любую погоду, и в дождь, и в снег. Гулял взад и вперед долго, более часа. По улице грязь была непролазная, вследствие чего я вынужден был веревками привязывать калоши к сапогам, чтобы в грязи не потерять их. В такую грязь я ходил в церковь, стоявшую на другом конце села на кладбище. Зимою приходилось идти по колена в снегу.

Назначили меня туда не только обслуживать религиозные нужды турковичан православных, но также для создания монастырского подворья. В консисторском указе об этом было сказано. На это дело дал мне свое благословение митрополит Дионисий. На меня возлагалась тяжелая обязанность, а по молодости и неопытности это казалось мне не по силам. Поэтому я волновался и унывал.

Но в Турковицкой церкви находилась копия чудотворной иконы Божией Матери “Турковицкой.” Православно-верующее население Холмщины ее почитало и на престольный праздник собиралось в десятках тысячах, чтобы помолиться пред Святой Иконой. Престольный праздник искони бывал 2/15 июля, когда стояла летняя пора. Для Холмщины Турковичи были святым местом. Один священник составил следующий стих в честь Турковицкой иконы Божией Матери, который народ воспевал в Турковичах на празднике (отпусте) и дома или во время крестного хода. Слова этого стихотворения:

Волынь Почаевом слыве,

А Турковичами живе

Вся земля Холмська наша, и т.д.

Во время войны монахини выехали в Москву и забрали чудотворную (оригинальную) икону Турковицкой Божией Матери. Там она где-то исчезла. Турковичане сделали заказ местному художнику Зиню в Грубешове и он написал с чудотворной иконы копию. Она и хранилась в Турковицкой Церкви на кладбище, привлекая массу богомольцев. От нее совершались чудеса. В этой церкви начал совершать богослужения я и молиться пред св. иконой о небесной помощи в построении монастырского подворья.

Для осуществления моей цели в Турковичах нужны были деньги и место для построения дома, но у меня не было ни того, ни другого. С чего начинать и что делать, не мог ума приложить. Церковная касса не давала надежд на мои мероприятия — она выплачивала долги за колокола. Была только одна надежда на помощь Царицы Небесной. К Ней я и взывал в своей молитве ежедневно.

Наступила весна 1932 года. Я скорбел от того, что у меня ничего не выходило. Вдруг, неожиданно пришла благотворительница и пожертвовала необходимую сумму денег на построение дома. Я принял это, как чудо помощи Божией Матери, за что и возблагодарил Ее. Вслед за тем один благочестивый турковичанин предложил свой небольшой участок земли против церкви на кладбище. Положение спасено, и я немедленно приступил к делу. Начертил план дома и предложил еврею Худэсу, торговцу деревом в ближайшем местечке Тышовцы, построить дом по моему плану в течение одного месяца. Он согласился строить в кредит.

С уверенностью я готовился к Турковицкому престольному празднику 2/15 июля. К условленному сроку Худэс дом построил в Чернове и заканчивал его на месте. Своим рапортом я сообщил духовной консистории в Варшаву о том, что дом построен и моя задача выполнена. Митрополит Варшавский Дионисий придавал этому большое значение. Он издал распоряжение духовенству прибыть в Турковичи на храмовой праздник с крестными ходами. Сам пожертвовал в турковицкую церковь художественный металлический запрестольный крест с частицей от Животворящего Креста Господня и большую такой же работы Святую икону Воскресения Христова в металлическом киоте, сделанные в мастерской Почаевской Лавры. Эти Святыни принесли монахини Зимненского женского монастыря за 30 километров с крестным ходом. Кроме того, решил сам приехать в Турковичи со своим викарным епископом Саввой и свитой с целью возглавить торжество.

Накануне праздника Митрополит прибыл поездом из Варшавы в Турковичи. По установленному порядку его встретили крестным ходом на железнодорожной станции и сопроводили через село в церковь. По моей просьбе турковицкий помещик прислал за ним свой автомобиль, но Митрополит предпочел шествовать с крестным ходом с духовенством и народом, его встречавшим. Прибыло более сотни священников и тысячи народа. Говорили, что собралось около 30.000 паломников. Я встречал Митрополита с крестным ходом и духовенствам на паперти своего храма. Отсюда, с возвышенного места, открывалась величественная картина: двигались к нашей церкви по улице в должном порядке лес хоругвей, вереницей один за другим несли десятки запрестольных крестов, сонм духовенства, во главе с Митрополитом Дионисием и епископом Саввой и тысячи богомольцев. От умиления, видя эту картину, я заплакал и не мог остановить проливавшихся из моих глаз слёз. Это была незабываемая картина: торжество веры и Православия.

Всенощное бдение совершали возле церкви снаружи под открытым небом. Стояла чудесная погода. Мощный церковный хор под управлением священника В. Сагайдаковского пел на колокольне и своим пением наполнял огромное пространство. Казалось, что воспевал весь собравшийся на торжество многотысячный народ. Богослужение возглавлял епископ Савва, а Митрополит стоял на высокой стасидии рядом с духовенством. Когда всенощное бдение кончилось, то всю ночь служили молебны и акафисты Божией Матери, а богомольцы подходили с благоговением лобызать ее чудотворный образ. Икона сияла в высоком киоте, окруженная тысячью свечей, залитая, казалось, небесным светом. Всю ночь священники исповедовали богомольцев, которые причащались св. Христовых Тайн Тела и Крови во время ранней и поздней литургий. Богослужение в праздник закончилось крестным ходом на реку Гучву для освящения воды, а после него обедом для Митрополита, духовенства и почетных гостей в новом церковном доме монастырского подворья. Митрополит оценил мои труды и наградил меня золотым наперсным крестом.

По окончании Богослужения в день праздника, когда богомольцы разошлись, а в доме оставалось духовенство и Митрополит, неожиданно на чистом голубом небе появилось на горизонте облако, которое быстро увеличилось и заволокло все небо. Из него полил дождь и ударил сильный гром, который попал прямо в подводы с каруселями, убил лошадей, электрическая искра пронеслась вокруг нашего дома с духовенством, никому не причинив вреда.

Во время моего служения в Турковичах от Святой Иконы Турковицкой Божией Матери совершилось несколько чудесных исцелений больных, а в прошлом, как рассказывали мне старожилы в Турковичах, было известно их много. Под старинною 500 лет давней церковью хранились костыли хромых, получивших исцеление от Турковицкой Святой Иконы.

Турковичи и окрестности имели свое историческое прошлое. Название это происходит от “ту турки.” Некогда сюда приходили турки во время войны с Польшей и располагались станом на берегу реки Гучвы, вдоль которой находились Турковичи. Река была глубокая с болотистыми и топкими берегами. Турки, не могли ее перейти . На противоположном берегу стоял город с крепостью Червень, про который в древней летописи сказано:

Турковицкая икона Божией Матери является подобием иконы Ченстоховской Божией Матери, находящейся в Ченстохове в Польше. Ныне так называемая Ченстоховская икона некогда была семейной иконой князей Галичских. Польский король Казимир завоевал Галичское княжество и присоединил его к Польской короне. Княжеский род был уничтожен. Наследница этого рода жила в замке в Белжеце на границе с Холмским княжеством. Польский князь Мазовецкий женился на этой княжне и увез ее в Мазовше. Княжеский обоз остановился на отдых в лесу на берегу Гучвы, где ныне стоит Турковицкий монастырь. В обозе находилась Святая Икона Божией Матери князей Галичских, увозимая в Польшу. Когда обоз уехал, на месте, где стояла св. икона, появилось сияние, и в сиянии пастухи увидели Святую Икону. Сообщили об этом своим родителям, а те священнику. С крестным ходом обретенную икону перенесли в церковь, которая прославилась чудесами исцелений больных. Святая Икона была названа Турковицкой. Историческое ее прошлое относится к 15 веку.

По сохранившимся историческим данным на месте обретения Святой Иконы в Турковичах существовал православный монастырь, но его разрушили в 17 веке униаты. Восстановлен он был лишь в начале нынешнего 20 столетия. Об этом мы уже говорили в начале описания Туркович.

Турковицкий женский монастырь XX-го века вел широкую религиозно-просветительную и миссионерскую работу. На свои средства он содержал детский приют для девочек, церковно-учительскую школу, больницу для бедных, аптеку для раздачи бесплатно лекарств и обслуживал больных. Местное население вспоминало это с благодарностью. В 1943-1944 годах польские банды убивали православное население в Турковичах, а спасшиеся уехали из своего села. Турковичи больше не существуют, как равно и вся Холмщина. Поляки завладели всем.

В декабре 1932 года меня перевели в гор. Кельцы, в центр Польши, в горах. В нем проживали русские и составляли небольшую церковную общину. Прибыл я туда в канун праздника Рождества Христова. На квартиру приняли меня местные домовладельцы супруги Станюкович. В их богатом доме я устроился удобно. У них же я и остановился. Богослужения совершал в немецко-лютеранской кирхе после их богослужения. Были неудобства, но выхода не было. Вскоре мне удалось уговорить местного русского торговца Иванова разрешить устроить в его доме домовую церковь. Он согласился. Из двух комнат устроили небольшую церковь в честь святителя Николая Чудотворца. В ней я и совершал Богослужения.

В городе стояли две православные пяти-купольные церкви, построенные в конце прошлого 19 века. Церкви чудесной архитектуры. Одну церковь католики переделали в свой храм, а другая стояла закрытая с разрушенным куполом в центре. Сделано это умышленно. Вскоре ее разобрали. Стояла она в центре города против католического кафедрального собора и епископского дворца. Она мозолила глаза полякам. Я просил возвратить ее православным, но они отказали. К этой церкви принадлежал большой двухэтажным дом, но и его не возвратили нам. Насилие и беззаконие были орудием в руках польских властей.

В своей церкви я обучал небольшое количество детей Закону Божию. По-русски они все говорили, хотя учились в польских школах.

Из г. Кельцы я ездил поездом ежемесячно в г. Радом для совершения Богослужений. Было два часа езды. В этом городе жили многие православные, которых я обслуживал. В тёплое время года я служил в часовне на православном кладбище за городом, а зимою в евангелической школе в центре города. Городской величественный собор, стоявший в центре города, был забрал поляками и переделан на костел. Во всех городах центральной Польши православные храмы были поляками либо разобраны, либо переделаны на их храмы. Они мстили русским за владычество России над Польшей со времени императрицы Екатерины Второй.

Кроме городов Кельцы и Радома я обслуживал небольшую церковную общину в городе Островец-Келецкий. (Ныне город Островец Свентокшиский. Прим ред.) Там я бывало редко. Богослужения совершал в зале на фабрике. Гостеприимно принимал меня врач окулист, крещёный еврей. Жена его была русская православная. В религиозном отношении он отличался вольнодумством, а в душе может быть был евреем по вере.

Прихожане в Кельцах праздновали Рождество Христово по новому стилю, а в Радоме по-старому. Дважды я служил в этот праздник: по новому и старому календарям. Вообще в городах коренной Польши русские жили по новому календарю. В Варшаве все праздники праздновали по-новому. Русские и все православные к этому привыкли, считая,что так лучше.

Высоко в Свято-Кшиских горах (Свентокшиские горы, прим. ред.) в провинции Кельц находилась тюрьма строгого режима, в которой содержались и православные коммунисты за поджоги и убийства. В великом посту я исповедовал их, совершал литургию в тюрьме и приобщал Святых Христовых Тайн заключенных. Условия жизни в этой тюрьме были тяжелые.

Келецкие условия моей пастырский деятельности позволяли мне ездить в горы Карпаты на отдых летом. Мне это нужно было для укрепления моих легких. Возвратившись из Карпат в конце августа 1934 годы, я получил приглашение прибыть в министерство просвещения в Варшаву и немедленно отправился туда ближайшим поездом. Там предложили должность воспитателя в государственном интернате для студентов православного богословского факультета Варшавского университета. Мою кандидатуру на эту должность указал митрополит Варшавский Дионисий. Я согласился. Таким образом я вскоре распрощался с моими прихожанами в Кельцах и Радоме. Они жалели меня и пытались просить Митрополита оставить меня в Кельцах, для чего ездила в Варшаву делегация, но успеха не имела.

Моя служба в студенческом интернате имела чисто педагогический характер, что-то для меня новое, непривычное Я полюбил пастырство на приходах, но иметь дело со взрослыми студентами университета было нелегко. Нужны были такт и выдержка, а также опыт. Это необходимо приобретать. Как новичок в этой области я боялся, что не смогу справиться со своими обязанностями.

Ректор интерната архимандрит, профессор, доктор философии, Илларион Васдекас, русский грек, представил меня студентам в интернатской церкви после вечерней молитвы. Приняли меня с любопытством и благожелательно. Я почувствовал себя смелее в своей должности. С этого дня начались мои дежурства в интернате.

Наш интернат официально назывался так: “Государственный интернат для студентов богословского факультета.” В нем было свое начальство и своя администрация: делегат министра просвещения доктор Загуровский — ректор интерната, упомянутый выше, гармостер или старший воспитатель и духовник, воспитатель, интендант для ведения хозяйства, а затем хозяйка на кухне, повар, прислуга, уборщики. Штат служащих немалый. Всех студентов насчитывалось 80 человек. Больше не принимали.

Здание интерната большое, построенное министерством в 1929 году специально для этой цели. Находилось оно рядом с митрополичьим кафедральным собором.

Здание государственного интерната для студентов православного богословского факультета Варшавского университета в находилось в районе Варшавы, называемом Прага.

В интернате чистота, порядок, полы паркетные с блеском, большие комнаты, студенческие комнаты для двух, зал-читальня, столовая и все хозяйственные приспособления. Все устроено модерно и нарядно. Условия студентов были прекрасные. На верхнем этаже интернатская церковь в честь Святителя Николая Чудотворца. В ней ежедневно утром и вечером совершались Богослужения. Служили студенты по группам. Все не присутствовали в будние дни, а только в праздники и воскресенья, за этим следил я по своей обязанности.

Для пользы моей службы министерство обязало меня получить педагогическое образование на гуманитарном факультете. Я это охотно выполнил в порядке совместимости с моими обязанностями в интернате. Мое сочинение по педагогике получило отличную оценку профессора, благодаря чему меня освободили от устных экзаменов по педагогике. Я полюбил этот предмет, особенно педагогическую психологию, и намеревался писать докторскую работу из этой области. Но в это время мне предложили для доктората другую тему, богословскую, за которую я с радостью принялся.

Меня назначили через год на должность гармостера в студенческом интернате с месячным окладом ординарного профессора университета (6 категория из 13). Это повышение по службе я получил, благодаря полученному мною педагогическому образованию. Моими обязанностями стали: обучение студентов практическому уставу и совершению Богослужений в церкви, произнесению проповедей (гомилетический кружок), церковно-славянскому языку при помощи чтения на клиросе, воспитательные беседы со студентами одиночно или группами, наблюдение за их поведением. Эти меры нужны были, чтобы подготовить их для пастырского служения. Студенты жили в интернате на казённый счет, ничего не платя за свое содержание.

Кроме обязанностей в интернате, меня пригласили в комиссию при министерстве для цензуры и оценки учебников средних школ по Закону Божию. В этой комиссии я занимал должность вице-председателя, каковым был архимандрит Феофан (Протасевич), погибший во время Варшавского польского восстания в 1944 году. Его убили возле церкви на Воле в Варшаве. Другие члены комиссии были в священном сане. Все они погибли во время войны.

За счет министерства наши студенты третьего курса совершали экскурсию по Польше с целью познакомиться с ее достопримечательностями. Бывало это в конце академического года. По своей обязанности я сопровождал студентов.

Министерство старалось полонизировать наших студентов, но успеха не имело. Студенты твердо держались своей национальности и полонизации не поддавались. Однако находились единицы, которые ради выгоды становились поляками. Они вели себя вызывающе и нарушали дисциплину. Им покровительствовал Г. Загуровский, но меня не трогал. Однажды он сказал мне: “Я ценю а уважаю вас за то, что вы хороший священник и пастырь.” Он мою твердость знал. Полонизации я не сочувствовал.

При получении наград у меня происходили недоразумения. Я их не хотел и считал, что священнослужители должны исполнять свои пастырские обязанности по совести и без наград. Духовно обслуживая свою паству, а также предстоя пред Святым престолом в церкви, они служат Богу и от Бога получают награды. Когда император Николай Первый установил награды орденами для духовенства, митрополит Московский Филарет заплакал и сказал: “Несчастье для Церкви!” В древности духовенство служило без наград.

Когда митрополит Дионисий наградил меня саном игумена, я уклонился от возведения в этот сан. По моему убеждению игуменство не награда, а должность в монастыре. Игумен — настоятель монастыря. Я же не был настоятелем монастыря. Однако мое упорство сломил епископ Савва словами в алтаре Варшавского кафедрального собора в присутствии духовенства: “Не хотите игуменства, а хотите архимандритство?” Это была мне неприятно, и чтобы не думали так, я принял сан игумена. Тогда же епископ в следующее воскресение возвел меня в игуменство.

К своему сану иеромонаха я привык и полюбил его. Мне не хотелось с ним расставаться. В это время награды раздавали духовенству направо и налево легко, часто без особенных заслуг. Старый протопресвитер Варшавский кафедрального собора однажды заметил громко: “Стало стыдно получать награды.” Награжденных было много, а их еще увеличивали. Эту высокую награду обесценили.

Меня не интересовал сан архимандрита. Его я и не хотел принимать, когда Митрополит в 1938 году наградил меня этим саном. Уговорил меня принять епископ Симон, которого я любил. Митрополит узнал мое упорство, знал и причину его, а причина тому была по вине самого Митрополита.

Состоя на университетской службе, я имел три с половиною месяца летних каникул. Я проводил их частично в Яблочинском монастыре, а в августе месяце отдыхал в Карпатах, обычно в Ворохте. Горный воздух был нужен для моего здоровья.

В Карпатах застала меня военная польская мобилизация. Спешно готовились к войне с немцами. В горских курортах поднялась паника среди дачников, все спешили возвратиться домой. За два часа до отхода поезда я с трудом получил место в вагоне, а после меня уже пассажиры не могли войти. В вагон набилось публики, что столпились в проходах и даже в уборных.

В Варшаву я не хотел возвращаться, ибо знал, что во время войны там будет плохо, поехал в Почаевскую Лавру, как тихую пристань во время бури. По пути из Ворохты имел пересадку во Львове на другой поезд. На вокзале играла боевая музыка, воодушевляющая поляков. На душе было тревожно.

В святой Лавре было тихо и спокойно. Обитель жила своею жизнью: молитвою и постом. Братия обители проводила много времени на Богослужении в церкви. С головой окунулся я в эту жизнь. После мирской суеты она казалась мне небесной, благодатной. Может быть она таковой и была.

Наместником Лавры был архимандрит Пантелеимон, о нём я вспомню ниже. Мы были с ним коллеги по университету в Варшаве. Он обрадовался моему приезду. Поместил меня в комнате Архиерейского дома. Дом был пустой, без гостей. В огромном доме мне было как-то не по себе. Занялся переписыванием своей диссертации на машинке. Посещал Богослужения. Обедал в братской трапезной с братией. Пища строго монастырская и постная. Нелегко было привыкать к ней.

Немецко-польская война началась 1-го сентября, 1939 года. Немецкая авиация и немецкие танки начали военные действия без объявления войны. В десять дней Польская армия была разбита, и немцы заняли страну. Варшава защищалась дольше, вследствие чего и сильно пострадала от бомбардировки. По радио передавали тревожные вести. Плакали родные, мужья или братья которых были взяты на войну. Со слезами просили о спасении перед чудотворным образам Богоматери Почаевской. Народная вера в помощь Царицы Небесной была сильной, и эта вера меня вдохновляла.

Немецкие аэропланы появлялись и над Почаевом, а гор. Кременец они бомбардировали однажды в базарный день, когда народ съехался на базар. В этом тихом городке нашли себе убежище амбасадоры (послы, прим. ред.) Франции и Англии, бежавшие на своих автомобилях из Варшавы. Но немецкие аэропланы прогнали их из города. Они выехали к румынской границе. Вообще эти вражеские аэропланы были господами положения и наводняли всю Польшу, обстреливая проходившие поезда и колонны беженцев.

На Волынь прибыло много польских беженцев с запада Польши. В Кременце и Почаеве их было много. Люди голодали и мерзли, когда начались холода. Особенно было тяжело тем, кто имел малых детей. Не ожидали они, что их восточный сосед — Советский Союз ударит на Польшу и оккупирует ее восточные области: Галицию, Волынь, Полесье и всю Западную Белоруссию. Это случилось 17 сентября, когда тов. Молотов объявил по радио из Москвы, что “доблестная красная армия освобождает братьев украинцев и белорусов от ига польских панов и ксендзов.”

В деревнях находилась просоветски настроенная деревенская молодежь. Для встречи красной армии она сооружала арки из зелени в конце своего села. Когда я проезжал из Почаева в Кременец, то по дороге видел эти арки. Увидев советскую власть своими глазами, эта молодежь вылечилась быстро от “красной болезни” и заболела в равной степени украинским национализмом. Так было и в Западной Белоруссии.

Вскоре после появления красной армии на территории Польши, в природе произошло чудо, знаменующее народное бедствие, как народ это и понял. В тёплую осеннюю пору сентября месяца выпал небывалый обильный снег и ударил мороз. На дорогах образовалась гололедица, опрокидывались военные автомобили, молодые деревья поломались под тяжестью снега и листвы. Снег и мороз держались несколько дней, пока не растаяли.

Меня лично интересовала религиозность красноармейцев. Когда-то я читал в русской эмигрантской прессе, что якобы маршал Тухачевский требовал прекратить антирелигиозную пропаганду среди красноармейцев, потому что среди них есть 70% верующих в Бога. Я искал этих верующих. Возможность была. Небольшими группами красноармейцы под руководством политруков приходили в Свято-Успенский собор Лавры, чтобы осмотреть его, увидеть его красоту и величие. Верующие входили тихонько, с благоговением, а неверующие стучали железными гвоздями в подошвах и смотрели по сторонам. Были и такие, которые незаметно отделялись от своей группы и совали в руку стоявшим богомольцам, со словами “Помолитесь,” записочку с именами. 70% верующих я не нашел, но 5% было.

Лавру навещали чины НКВД, делали обыски, искали оружия, радио, лазили по чердакам монастырских корпусов и таскали с собою наместника Лавры, архим. Пантелеимона. Это создавало тревожную обстановку и неуверенность в завтрашнем дне. Братия Лавры волновалась.

Приезжали также политруки агитаторы, которые созывали братию Лавры на галерею перед собором и объясняли достижения советской власти, превосходство сталинской конституции и проч. Старики монахи не ходили слушать. Я бывал на этих собраниях и слушал. При этом проделывали с монахами следующие приемы. Политрук задает вопрос монахам, довольны ли они приходом советской власти. Первые ряды кивают утвердительно головами. “Рукоплещите!” — командует политрук. Монахи рукоплещут, их снимают на кинопленку. Заставляли их поднимать руки за советскую власть и все это фотографировали. В Советском Союзе показывали в кино, как почаевские монахи горою стоят за советскую власть, а в действительности же это было насилие над бедными, испуганными иноками.

Лавра имела большие фруктовые сады. Плоды еще не были собраны. Советская власть издала распоряжение, запрещающее братии Лавры собирать фрукты из своего сада. Я поехал с архим. Вениамином к военному комиссару в Кременец просить разрешить собрать фрукты. Там прошли мы в здание бывшего польского уездного староства, в котором помещался комиссар. После докладов он принял нас, но в нашей просьбе решительно отказал, заявивши, что сады — народное добро и без согласия народа он не может дать разрешение. При этом напомнил войну 1920 года, когда воевали поляки с большевиками, что в Почаевской Лавре в то время стояли польские войска и обстреливали из орудий большевиков. Мы знали от старых монахов про этот случай. Мы объяснили ему, что польских солдат в Лавре тогда не было, а по монастырю стреляли из пушек советские войска. “ Сказывайте сказки,” — заявил он и прекратил с нами разговор. Мы вышли огорченные. Патрульный, стоявший у входа, спросил у нас: “В Лавре был монахом мой дядя, жив он?” При этом назвал его имя. Мы сказали, что умер. Оглядевшись кругом, добавил: “Помолитесь обо мне.”

По делу монастырских садов и имущества приехал в Почаев политрук и созвал сход крестьян в местечке. Было поздно осенью и надвигались сумерки. На сход прибыло немного людей. Из любопытства пошел и я туда. Политрук говорил много и долго, в своей речи коснулся и монастырей. — “Монахи — тунеядцы и вредители. В Советском Союзе их не принимают на службу из-за этого.” Вдруг из толпы собравшихся голос: “Это ваши, свои — тунеядцы и вредители, а вы на монахов сваливаете.” Публика вздрогнула и потихоньку начала расходиться. Политрук это заметил и окрикнул: “Поднимите руки, кто за отнятие от монахов имущества и земли!” — Голос из толпы : “Мы имеем свою землю и монастырской нам не надо.” Публика разошлась в темноте вечера. На следующий день в волостном управлении или сельсовете появилось сообщение: “Общим единогласным постановлением жителей Почаева от монастыря отнимаются все земли и сады.” Народ в этом участия не принимал. Жители Почаева возмущались.

Братия Лавры была глубоко тронута поведением жителей Почаева и поддержкой монастыря. Архим. Пантелеимон, наместник Лавры, посоветовавшись с архим. Вениамином и мною, решил поблагодарить почаевцев за это. В воскресные дни вечером приходило много почаевцев в церковь на акафист Божией Матери, который служили перед ее чудотворным образом Почаевским. В конце акафиста и молебна архим. Пантелеимон взошел на амвон и произнес приблизительно следующие слова: “Братья и сестры! С сего священного места, где пред нами сияет Cвятая Икона Божией Матери, приношу вам от своего имени и от имени братии Лавры глубокую благодарность за моральную поддержку в тяжелые дни.” При этом он сделал земной поклон народу. В церкви разразилось рыдание. Народ плакал, и плакала братия, плакал также я. Тяжело было на душе тогда у всех. Простые краткие слова, а вызвали всеобщее рыдание.

Торжественная всенощная под праздник Покрова Божией Матери. Я стоял на левом клиросе, смотрел на чудотворную икону и плакал, молясь Божией Матери. После всенощной я зашел к духовнику Лавры о. Кассиану, Афонскому монаху, за духовным утешением. Рассказал ему свое настроение. Смотрю, вместо утешения он сам плачет. На следующий день он покинул Лавру, тайно и выехал в г. Вильно. Слышно было позднее, что он через Литву и Германию уехал на Афон в Грецию.

Мое пребывание в Лавре было опасным. Я решил пробираться в Варшаву, где были моя квартира и вещи. Нужно было переходить тайно советско-немецкую границу по реке Буг. Я имел в виду перейти возле Яблочинского монастыря, где меня многие жители знали. На всякий случай я взял пропуск из сельсовета в Почаеве в этот монастырь. В дороге он мне пригодился.

Простившись с архимандритами Пантелеимоном и Вениамином, помолившись у Святой Иконы Богоматери и у мощей Святого преподобного Иова Почаевского, я отправился в путь. На прощанье подарил о. Вениамину свой фотографический аппарат и золотые рубли, которые не хотел иметь при себе. Из Почаева ехал автобусом, переполненном почаевскими жидами, а из Кременца в Брест поездом. Ночевал в Ковеле на вокзале вместе с большей толпой беженцев поляков с малыми детьми. Везде: в Почаеве, Кременце, Бресте в пути я насмотрелся на дерзкое поведение молодых израэлитов. Они держали себя нагло, вызывающе. Резко переменилось это племя к худшему при большевиках. В Польше они не были такими. Где могли, старались прибирать власть к своим рукам.

В селе Збунине и в Дубице меня арестовали, но пропуск из Почаева меня выручил. В условленное время поздним темным осенним вечером меня перевезли на лодке барышни из села Дубицы, монастырские певчие, которые меня знали. Страшно было на реке. Думалось: а вот заметят советские пограничники, осветят ракетой место и расстреляют. Молился Богу. К противоположному берегу причалили благополучно. Я вышел из лодки, а перевозившие меня две барышни возвратились в село. Страшная и рискованная переправа сошла благополучно. Господь сохранил от напасти.

В селе Новоселки переночевал у монастырского диакона, где его матушка высушила мое мокрое платье. На следующий день утром с о. диаконом я пришел в монастырь. В монастыре стояла немецкая пограничная стража. Дежурный немец патруль у ворот монастыря отдал нам честь, в монастыре, как дома. Радость и благодарение Богу. Настоятель монастыря, его наместник и братия — мои друзья. Но они не знали, откуда я пришел. Я боялся немцев и поспешил уехать в Варшаву. Железнодорожная станция находилась приблизительно в 20-ти километрах от меня и пришлось мне ехать туда на нанятой подводе. До войны монастырская станция находилась через р. Буг, но теперь там были большевики.

Бывшая красавица Варшава произвела на меня жалкое впечатление: многие дома разрушены, другие стояли без крыш и окон; трамваи, извозчики и такси не курсировали. Тротуары были заполнены пешеходами. С вокзала я шел пешком, а чемодан отдал везти на тележке жидкам. Они и скрылись в толпе с моим чемоданом. Остался я без вещей. Обидно было — всю дорогу его вез, а почти дома обокрали.

Митрополичий дом и кафедральный собор стояли невредимы. Встретил друзей, знакомых. Рассказывали мне, что во время боев они сидели в пещерной церкви под собором несколько дней без еды и воды. Моя квартира в интернате была занята пострадавшими от войны. Я зашел к митрополиту. Он принял меня с радостью, по-отечески и предложил мне поселиться в митрополичем доме, чем я с благодарностью воспользовался. На обеды он звал меня к себе. В это время я был безработным архимандритом. Мое прежнее положение при интернате было потеряно. Университет стоял закрытым, а часть его сожжена. Немцы не позволяли полякам открывать школы, с продуктами было плохо.

Немцы искали и других поводов. После продолжительных допросов и мучений митрополита Дионисия посадили под домашний арест в его квартире, а келейника Игоря, студента богослова, назначили телохранителем и стражем. Этот постарался выслужиться немцам и строго держал своего митрополита. Впоследствии этот студент был рукоположен во священника митрополитом Берлинским Серафимом и мне рассказывал, что он так ненавидел митрополита Дионисия, что готов был своею рукою застрелить его. А этот же митрополит много помогал ему материально и считал его своим верным слугой. Как легко можно ошибаться в людях. Иерей Игорь очутился в США и служил там в Американской митрополии.

ГЕСТАПО, посадивши митрополита Дионисия под домашний арест, предъявили ему условие: отречься от митрополичьей кафедры в Варшаве или отправиться в концентрационный лагерь в Дахау. Дахау — был самый мучительный лагерь. Редко кто выходил живым оттуда. Митрополит предпочел отказаться от своей Митрополии и передать ее Серафиму (Лядэ). За это немцы разрешали ему поселиться на своей даче в Отвоцке, как частному лицу. Свой отказ м. Дионисий написал письменно и передал ГЕСТАПО. Как будто м. Серафим этого и ожидал. Не знал этого митрополит Дионисий, когда с любовью принимал своего соперника в Варшаве в октябре месяце и подарил ему драгоценную панагию. Русские эмигрантские круги в Варшаве торжествовали свою победу — добились своего.

Немцы освободили митр. Дионисия из-под ареста и велели ему немедленно выехать в Отвоцк (дачный город в 30-ти километрах от Варшавы). Келейник его Игорь куда-то сбежал.

Отъезд Митрополита Дионисия произошел в трогательной обстановке. В сопровождении иподиаконов в облачении он вошел в Пещерную церковь кафедрального собора без славы и мантии и направился в алтарь. Там молился некоторое время. Митрополичий хор пел ирмосы Великой субботы: “Волною морскою.” Пели тихо и торжественно. Митрополит вышел из алтаря и начал благословлять подводивших к нему за благословением. Многие плакали. В церкви собралось несколько десятков прихожан, хористы, духовенство. Благословивши всех, Митрополит тихо вышел из церкви в сопровождении иподиаконов. Сел в свой автомобиль, и его верный шофер поляк увез его в Отвоцк. Все почувствовали себя сиротами.

Вскоре, после отъезда митр. Дионисия, ГЕСТАПО арестовало секретаря его С. П. Юденко и правителя дел Синода Рошицкого. Обоих увезли в концлагерь в Дахау, где они и погибли. Секретарь духовной консистории скрылся в Яблочинском монастыре. Отсюда он перешел нелегально границу на советскую сторону и поселился у своих друзей в Кременце. С ним был вместе помощник митрополита по кафедре пастырского богословия в университете. Последний возвратился в Варшаву по окончании войны и занимал должность в коммунистическом министерстве по вероисповедным делам. Умело приспособился.

Митрополит Серафим долго не приезжал в Варшаву, чтобы возглавить Митрополию после митрополита Дионисия. Церковная жизнь протекала по заведенному порядку. Я оставался без назначения и службы. Жил на свои средства у друзей на квартире. Меня, бездомного, приютил архимандрит Филофей, ключарь кафедрального собора.

Перед праздниками Рождества Христова приехали в Варшаву из Яблочинского монастыря архимандриты Митрофан и Мстислав, оба мои друзья. Они пригласили меня переехать на жительство в эту святую обитель. С радостью я принял приглашение, и с ними вместе уехал из Варшавы. Мне было хорошо там. Монахи, ежедневные Богослужения, интеллигентное общество: епископ Тимофей, упомянутые архимандриты, поэт Вадимов — Лисовский и др. В монастыре электричества не было. Свои келии освещали лампадами и свечами. Длинными вечерами собирались в келии еп. Тимофея и там проводили время. Иногда играли в преферанс. Учили меня, но из этого ничего не вышло. Днем выходили по колена в снегу рубить и пилить деревья возле монастыря для кухни и келий. Мороз был сильный. Я простудился и заболел. Болел также и секретарь Варшавской Духовной консистории Р. А. Кикец. Врачей не было, так и лежали в постели без лечения. Пища монастырская скудная, постная, но несмотря на все это, я чувствовал себя счастливым.

В монастыре стояла немецкая пограничная стража. При переходе границы по реке Буг ловили евреев, привозили в участок, делали обыски и куда-то отправляли. А молодых евреек насиловали. Братия боялась немцев, хотя они не трогали.

В марте нового 1940 года я получил письмо от благочинного из Грубешова, прот. Григория Митюка, который после войны был рукоположен во епископа Канады для Украинской Церкви и был избран ее Митрополитом. Тогда он еще был скромным батюшкой. В письме сообщалось, что Митрополит Серафим в Варшаве назначил меня настоятелем прихода в Турковичах, это неожиданное назначение обрадовало меня. Немедленно я собрался и уехал из монастыря. Турковичи были хорошо известны, где я служил в 1932 году, о чем уже было описано раньше.

С трудом из-за бездорожья я добрался до любимых моих Туркович. Мои бывшие прихожане встретили меня радостно и с удивлением от неожиданности. Церковь на кладбище и колокольную разрушили поляки в 1938 г. Наши богослужения уже совершались в древней церкви в ограде бывшего Турковицкого монастыря. Там же в монастыре, в притчевом доме находилась и моя квартира. Я застал пять наших монахинь во главе с настоятельницей Магдалиной. Они начали организовывать женский монастырь, но корпуса занимали католические польские монахини и их детский приют. Они злобно посматривали на нас, но молчали. Мы их не трогали.

В Турковичах я принялся за работу восстановления нашего монастыря. Начало было положено прибывшими монахинями и настоятельницей. С ней вместе мы исходатайствовали от немецкого уездного начальника участок земли под огород в монастыре, который распахали и посадили овощи и картофель. Монахини обзавелись хозяйствам. Наш монастырь становился на ноги. Свои церковные доходы я отдавал в пользу монастыря. В начале весны прибыли новые монахини. В нашем монастыре уже жило двенадцать инокинь. Турковичане были довольны и помогали нам.

Известность нашего монастыря распространилась в округе и даже дошла до Берлина. В наш монастырь немцы прислали несколько десятков беженцев галичан из советской зоны. Их устроили в корпусе польских монахинь. Наши монахини им помогали, как могли. Беженцы долго не задержались и уехали в разные стороны.

После отъезда беженцев немцы прислали в наш монастырь большую группу евреев, которых поместили в б. Народном доме. Их гоняли на тяжелые мелиорационные работы по урегулированию русла реки Гучвы. Это были жертвы немецкой политики по отношению к евреям. Через месяц их угнали куда-то.

Без “гостей” наш монастырь не оставался. После евреев приехали к нам украинцы и устроили летний лагерь для молодежи. Они жили в палатках. Вели себя весьма хорошо, и нам приятно было с ними. Польские монахини их боялись. Ежедневно они пели утром и вечером свой гимн, в котором были слова: “Ляхам смерть! смерть жидивсько-московський комуни” и проч. В воскресные дни я служил для них в своей церкви утром обедницы и хор их молодежи пел. К нашим монахиням относились почтительно и хорошо. С ними мы дружили. Они приглашали нас вечерами на свои “ватры” (костры) и представления. При их помощи я поставил большой крест на площади, где стоял разрушенный поляками монастырский собор. Крест поставлен в центре монастыря.

Холмские церковно-общественные деятели испросили у митрополита Дионисия еще до его ареста акт на выделения Холмщины в самостоятельную епархию, каковой она была до Первой мировой войны. Временно управляющим митрополит назначил старейшего священнослужителя протопресвитера о. Левчука. Митрополит Серафим, вступивши в управление Варшавской Митрополией, не признал самостоятельности, Холмской епархии и посещал ее приходы: Холм и Грубешов. Его встречали торжественно, как епископа, а как митрополита для Холмщины не признали. Тем временем церковные деятели выставили кандидатуру архим. Афанасия во епископа для Холмщины. Митрополит Серафим отказался содействовать в этом важном деле, мотивируя тем, что архим. Афанасий не украинец и предлагал своего кандидат игумена Александра Ловчего, служившего в Германии. Холмщаки не приняли этой кандидатуры, вследствие чего вопрос о хиротонии епископа для Холмщины повис в воздухе.

Инициативу возглавления Холмской епархии взяли в свои руки украинские политические деятели в Холме и Кракове, которые избрали во епископа профессора Ивана Огиенко. Эту кандидатуру поддержал Грубешовский благочинный прот. Г. Митюк и некоторые украинствующие священники Холмщины. Для популярности Огиенко приглашали в Холм и Грубешов, где он читал свои лекции народу. Этот кандидат был широко известен, как украинский патриот и самостийник, в прошлом — министр Украинской республики в 1919 году. Среди украинцев он был популярен. Церковностью не отличался.

С митроп. Серафимом украинские деятели не согласовывали кандидатуры проф. Огиенка. Они вошли в контакт с высшими немецкими властями, требуя от них возвращения из ссылки митрополита Дионисия и удаления м. Серафима. Немецкое руководство затевало войну с большевиками и удовлетворило требование украинцев в надежде на их помощь во время войны. В сентябре 1940 года митроп. Дионисий был возвращен на свою кафедру, а митр. Серафиму приказано немедленно покинуть Варшаву. Получилось так что украинцы выручили митроп. Дионисия из ссылки в то время, как русские его туда загнали доносами и ябедами. В угоду украинцам, его выручившим, митр. Дионисий рукоположил во епископа проф. Огиенко и второго украинца — архим. Палладия Видыбида-Руденко. Для Варшавы себе в викария он хотел рукоположить во епископа архим. Афанасия, но тот решительно отказался от этого.

Проф. Огиенко спешно постригли в монашество с именем Иллариона в Яблочинском монастыре, рукоположили во иеродиакона и иеромонаха с возведением в сан архимандрита. Все эти степени он прошел в одну неделю. Постригал и рукополагал епископ Тимофей. Вряд ли такой случай был когда-либо в истории Православной Церкви на Руси.

Торжественная хиротония во епископа для Холмщины архим. Иллариона состоялась в Холме в кафедральном соборе, а хиротонию возглавил митр. Дионисий в сослужении архиеп. Чешского Савватия (Константинопольской патриархии) и еп. Тимофея. На торжество собралось много духовенства и масса народа. Украинские деятели объявили это событие своим национальным праздником. После хиротонии состоялся многолюдный банкет в огромном заде архиерейского Дома. Произнесено было много речей по случаю этого события и похвал в адрес нового архиепископа Холмского и Подляшского. В тот же день митроп. Дионисий возвел его в сан архиепископа за литургией.

Духовенство Холмщины и население опасались, что новый холмский архипастырь займет крайний украинский курс для украинизации Богослужения. Но он этого не сделал. Недовольны были этим украинские деятели и организовали из школьной молодежи демонстрацию против него с плакатами: “Гэть с москалями!” Илларион возмущался, но своей тактики не переменил.

Ко мне и к нашему Турковицкому монастырю он относился хорошо. Выхлопотал от немцев для монастыря денежное пособие, а меня принимал у себя весьма гостеприимно, предоставляя мне ночлег в своих архиерейских покоях. В 1941 году приезжал в Турковичи на отпуст и возглавил Богослужение. На этом празднике была масса богомольцев и до сотни духовенства. В это время немецкие войска занимали Украину и приближались к Москве. Украинцы помышляли о свободной Украине. На Холмщине они делали высокие насыпи на кладбищах и ставили на них кресты в память погибших за незалежнистъ Украины. В Турковичах тоже насыпали такую могилу.

Начало немецко-советской войны 20 июня 1941 года мы пережили без особого волнения. На наших глазах немецкие танки и аэропланы двигались против советских войск, которые отступали. Сотни тысяч красноармейцев немцы брали в плен и загоняли за колючую проволоку в лагерях. Масса пленных погибала от голода, а поздней осенью от холода.

Немцы прогнали большевиков и освободили монастыри на Волыни. Некоторые монахини из нашего Турковицкого монастыря, в том числе и игуменья его Магдалина, покинули Турковичи и уехали в свои монастыри на Волыни. Двух монахинь архиеп. Илларион забрал в свой архиерейский дом вести хозяйство. В Турковицком монастыре осталось лишь четыре монахини. Созидаемый нашими заботами монастырь умалялся и терял свое значение. Скорбели турковичане, скорбел и я. С ужасом мы увидели, что будущности наш монастырь не имеет. Поляки брали верх.

К концу года меня стали беспокоить члены Белорусского церковного комитета из Варшавы, настаивая на том, чтобы я отправился в Белоруссию на епископство. Я начал серьезно над этим думать, но жалел оставлять Турковичи. Здесь было потрачено мною столько энергии и трудов, что нельзя было забыть. Но видя, как наше церковное дело начинает чахнуть, я согласился поехать в Белоруссию не для епископства, а навестить своих родных и побывать на родине. Поехал с этим к архиепископу Иллариону в Холм, рассказал ему свою беду, а он и слушать не хочет, чтобы отпустить меня. —”Вы будете на Украине епископом и Ваша кандидатура выставлена Братством Православных Богословов. А пока это будет, я назначу вас ректором духовной академии в Холме, которую я открываю,” — соблазнял он меня. Я отказался и от епископства и от ректорства, ибо сознавал, что из этого ничего не выйдет.

После долгих рассуждений все же он согласился отпустить меня с условием, чтобы я возвратился на Холмщину. На всякий случай, если меня там задержат, выдал мне отпускную грамоту. С этим я возвратился в Турковичи. На свое место я пригласил своего друга из Яблочинского монастыря архим. Митрофана. Он должен был замещать меня в Турковичах в мое отсутствие. Сам я уехал в Варшаву, отслуживши праздники Рождества Христова. С турковичанами не прощался, полагая, что возвращусь. Однако Господь повел меня иным путем и спас меня от гибели, если бы я оставался в Турковичах.

Еще пока я жил в Турковичах, уже ходили слухи о появлении советских и польских партизан. Постепенно они усиливались. Польские банды нападали на православных и убивали целые семейства. Нападали и на турковичан. Архим. Митрофан уехал из Туркович и прихожане остались без пастыря Для них наступали страшные дни. Православные турковичане гибли от убийц польских партизан. Эта трагедия происходила в 1942-1943 годах, ныне православных в Турковичах нет, одни убиты, а оставшиеся в живых уехали либо в Советский Союз после войны, либо в глубину Польши. Православной Холмской Руси больше не существует.

Турковичи были последним пунктом моей пастырской службы не только на Холмщине, но и в Православной Автокефальной Церкви в Польше. Назначали меня на служение в разные места и на разные должности, но Турковичи я полюбил, потому что там страдал.

В Автокефальной Православной Церкви в Польше я родился духовно, стал ее священнослужителем, служил в ней ревностно по совести и получал награды и отличия. Она была моею духовною матерью, воспитавшей меня в мужа совершенна. Поэтому посвящаю ей несколько строк моего писания.

Эта Церковь начала свое существование после Первой мировой войны в пределах новообразовавшегося независимого Польского государства. Организатором и первым митрополитом ее был бывший архиепископ Минский и Туровский Георгий (Ярошевский), академик, бывший ректор Санкт-Петербургской духовной академии. Его убил из револьвера архимандрит, академик, ректор духовной семинарии Смарагд (Латышенко) 8 февраля 1923 года. На его место был избран Синодом архиепископ Волынский и Кременецкий Дионисий (Валединский). Этот митрополит завершил организацию Церкви и получил автокефалию от Константинопольского патриарха 13 ноября 1924 года. С того времени Православная Церковь в Польше была автокефальной. Митрополит Варшавский и всей Польши носил титул “Блаженнейший.”

Церковь имела пять епархий: Варшавско-Холмская, Волынская, Виленская, Гродненская и Полесская. В каждой епархии существовали монастыри мужские и женские. Всех монастырей было 15. Почаевская Лавра занимала особое место в Церкви. Она имела большое значение для православного населения Польши. Все монастыри имели историческое прошлое.

Для подготовки пастырей были открыты две духовные семинарии: в Вильне и Кременце и богословский факультет Варшавского университета в Варшаве. Кроме того существовали диаконско-псаломщицская школа в Яблочинском монастыре и псаломщицко-регентские курсы в Кременецком монастыре. В Почаевской Лавре была открыта Иноческая школа для монахов. Все эти учебные заведения приготовляли священно- церковно-служителей.

Всенародная перепись населения в Польше, произведенная в 1931 году, указывала на 3.789.000 душ православного населения. Принимая во внимание натуральный рост и недобросовестные махинации переписчиков к началу 1939 года всего православного населения было 5.000.000 человек обоего пола. Приходских и приписных церквей насчитывалось более двух тысяч во всех епархиях, не считая центральных областей Польши, где почти все православные храмы были отняты польскими властями и переделаны на католические костелы или разрушены. На Холмщине было разрушено 113 церквей в июне 1938 года. Таким образом всех церквей в Польше вместе с отобранными и разрушенными около 2.500.

Из Туркович мне предстояло ехать через Варшаву в город Минск, столицу Белоруссии, где создавался церковный центр и находились митрополит Минский и всей Белоруссии Пантелеимон (Рожновский), переселившийся из Жировицкого монастыря, и его викарий епископ Слуцкий Филофей, мой брат по монашескому постригу, недавно хиротонисанный во епископа Слуцкого, прибывший из Варшавы, где он служил постоянно. В сущности он и ожидал меня в Минске. Туда я и должен был ехать.

В то время шла тяжелая немецко-советская война, которая ничего хорошего не предвещала. Немецкая армия оттеснила советские войска далеко в глубь Советского Союза (России) и заняла всю Белоруссию и Украину, угрожая Москве и Ленинграду (С.-Петербургу). В Минске находилось главное управление немцев на всю Белоруссию, так наз. Генеральный комиссариат. Белорусы были завербованы ими, лишь как вспомогательные силы.

Пробыв около месяца в Варшаве, я отправился в Минск в сопровождении двух членов Белорусского Церковного комитета, из коих один хорошо знал немецкий язык, что было важно для меня. Поезда не ходили, а нужно было пробираться в Минск попутными немецкими грузовыми автомобилями. На это путешествие посвятили две недели, задерживаясь на несколько дней в Бресте и Барановичах. Благо, что приютили нас в своем доме в Бресте прот. Митрофан Зноско, а в Барановичах прот. С. Зенкевич. Они облегчили наше путешествие. В пути тогда было тяжело с питанием — продукты трудно было купить.

При въезде в Минск с ужасом мы увидели висевших на столбах людей, которых повесили немцы за шпионаж. По нашей просьбе шофер немец отвез нас в резиденцию митрополита и еп. Филофея. По-видимому, он знал адрес ибо без всякого вопроса доставил нас на место. Владыки жили в зданиях бывшего женского монастыря в центре города. У них остановились и мы. Капитально отремонтированная монастырская церковь служила для наших владык кафедральным собором. При коммунистической власти в ней помещался спортивный клуб. Купола были разрушены.

В Минске все меня интересовало. Я прибыл в запретную страну, которая для нас всех на западе была как бы сказочной страной, откуда никто к нам не мог добраться. Над всеми висел Дамоклов меч, но этим Дамокловым мечом был товарищ Сталин и его коммунистическая диктатура. Но и после его смерти мало что изменилось к лучшему. Я сразу же заметил разницу в одежде жителей под советской властью, их серые и запуганные лица, паническую боязнь в разговоре с другими, оглядывание по сторонам, как бы кто не подслушал, а в общем приветливые, ласковые и симпатичные, к которым сразу же чувствуешь расположение и сочувствие.

Центр города немецкие самолёты частично разбомбили, большие дома стояли без крыш с торчащими железными балками. Остальные дома находились в ветхом состоянии, не ремонтированные и грязные. В них в тесноте ютились жильцы, наши соотечественники, многие верующие православные христиане, которые заполняли открытые церкви и молились. Еврейское население было уничтожено немцами, и их дома стояли пустыми. Говорили, что их было 35 тысяч. Торговли не было. Только открытой была одна частная комиссионная лавка, где можно было купить серебряные ложки и разную посуду, даже золотые царские рубли. Люди продавали, потому что голодали.

Восстановление разрушенной большевиками церковной жизни происходило медленно. Были разные причины тому. Прежде всего не хватало духовенства. В Минске в открытых Церквах служили священники, приехавшие из Виленщины, бывшей под польской властью. В советской Белоруссии всё духовенство было уничтожено. Постаралась в этом коммунистическая советская власть. Необходимо было искать кандидатов и рукополагать их в священный сан, но таковых было мало, да и те были богословски необразованными и ничего не понимали в церковной службе. Еп. Филофей рукополагал и таковых. Как эти священники совершали Богослужение и как пастырствовали, знал один Бог. Верующие молчали и не жаловались, будучи рады и таким.

Вся эта печальная картина представилась мне во всей своей наготе и нищете. Миссионерствовать в таких условиях было трудно. Ко всему прочему вмешивались в церковные дела белорусские активисты, люди не религиозные, а может быть и безбожники. Они пытались навязывать свою волю епископам в Минске. Эти же активисты втягивали и немецкие власти в церковные дела своими ябедами.

Благодаря всяким интригам, митрополит Пантелеимон был отстранен немцами от управления епархией и Митрополией. Это дело было поручено теми же немцами епископу Филофею. Глава Белорусской Церкви, митрополит Пантелеимон, находился не у дел, а еп. Филофей со своими обязанностями не справлялся по своему характеру и нетрудоспособности. В церковных делах замечался застой и беспорядок. Вместо того, чтобы целиком отдаваться церковным делам, еп Филофей терял время на ненужные церковные спевки с певицами и всякие разговоры, на что он был большой охотник. Ко всему тому еще не чужд был карьерных стремлений — мечтал быть митрополитом. И недалеко от этого был.

Митрополит Пантелеимон не был администратором и хорошим дипломатом. С 1923 года он прожил в монастырях в Польше на покое до прихода красной армии в сентябре 1939 года, когда немцы разбили Польское государство и разделили его с большевиками. Находясь долгое время на положении заштатного архиерея, он не имел ни опыта, ни знания в деле администрации, а по характеру был прямой и бесхитростный. Это ему много вредило в жизни и его духовной карьере. По своей простоте, забывши о своих обязанностях перед немецкими условиями, он стал поминать за Богослужениями в Минске Московского митрополита Сергия. Немцы поставили ему это в вину и устранили от управления церковными делами, поручив ему составить статус для Церкви в Белоруссии. “

В Свято-Духовом монастыре переночевали. Здесь я посетил своего коллегу по факультету прот. И. Яромолюка, настоятеля Пречистинского собора, которого вскоре немцы расстреляли за то, что укрывал евреев. По причине отсутствия свободного времени я не мог хорошо осмотреть Вильно. Было холодно и морозно. Выехали из Вильно в Гродно, но на полпути завязли в снегу. Должны были изменить маршрут и ехать в гор. Лиду. Переночевали в старом доме у бывшей жидовской корчмы и утром прибыли в Лиду. Тут шофер заявил, что нет больше бензина. Надо просить его у немцев. К счастью, находился в Минске Ермаченко, начальник Белорусского комитета, который вечером помог мне получить бензин. Поздно вечером в тот же день приехали в Гродно и заехали к еп. Венедикту. Он устроил нас на квартиру. Ехали три дня.

Постановили назначить на Минскую кафедру митрополита Пантелеимона и считать эту кафедру митрополичьей, на Могилевскую — епископа Филофея, на Гродненскую епископа Венедикта, на Смоленскую — вдового протоиерея Симеона Севбо с пострижением в монашество и хиротонией в сан епископа, на Новогрудскую — епископа Вениамина, который в то время занимал Полтавскую кафедру на Украине, на Витебскую — архимандрита Афанасия с хиротонией епископа.

Протокол заседания Собора я записывал, но относительно себя я запротестовал. Последовали уговоры, убеждения и проч. Я упорствовал, мотивируя тем, что намерен возвратиться в Варшаву. Без моего согласия назначили мою хиротонию в ближайшее воскресение — в неделю крестопоклонную, 8 марта по нов. Стилю. Сообщили о хиротонии немецким властям и объявили в местной белорусской газете для общего сведения. Об этом я ничего не знал. Получилось по пословице: “Без меня, меня ... хиротонисали.”

Мое упорство было сломлено в субботу накануне назначенной хиротонии. Перекрестившись и отдавшись воле Божией, я сказал владыкам: “Не моя, Господи, а Твоя воля да будет!” Мое долго продолжавшееся несогласие на хиротонию заставило владык совершить чин наречения в день рукоположения на часах. Нарекли меня епископом для города Витебска. Вслед за наречением во время литургии на Малом входе хиротонисали меня во епископа. Так как моя хиротония совпала с неделей крестопоклонной, то усмотрел я в том предзнаменование об ожидавших меня страданиях во время моего архипастырского служения, о чем я и указал в своем слове при наречении. Это осуществилось.

В тот же день вечером советские аэропланы впервые бомбили Минск. Несколько бомб разорвалось возле митрополичьего собора и архиерейской резиденции. Таким образом советы приветствовали мою епископскую хиротонию. После этого больше не бомбардировали города.

Витебско-Полоцкая епархия, на которую меня назначили и хиротонисали, искони называлась Полоцкой и была самой древней, основанной в 992 году. До 1918 года, т.е. до коммунистической революции в России, в епархии насчитывалось 514 церквей и 235 часовен, а также 6 мужских и женских монастырей. После 1918 года огромное большинство этих храмов было разрушено безбожниками и переделано на театры или склады. Такое же опустение было произведено и в других епархиях Советской Белоруссии. В Минске, Витебске и Могилеве кафедральные соборы были разрушены, закрыты также и монастыри. Мне предстояло наново все разрушенное восстанавливать, а также крестить некрещеных, а их были тысячи. Нужны бы священники, а кандидатов для священства не было. Нужно было их искать, а также духовно и богословски приготовлять.

Но я не боялся такой миссионерской работы: она меня привлекала.

На Соборе епископы назначили меня временно управляющим Ногрудско-Барановичской епархией до предполагавшегося приезда епископа Вениамина. Эта епархия состояла из старых организованных приходов, сохранившихся со старых времен благодаря тому, что находились в границах Польского государства до сентября 1939 года. Епархия была учреждена белорусскими епископами в марте 1942 года. До этого территория ее входила частично в Гродненскую и частично в Виленскую, а также в Полесскую епархии.

Резиденция для епископа Новогрудской епархии была в Жировицком монастыре. Сюда я и приехал перед Пасхой. По пути из Минска вместе с архиеп. Филофеем я заехал в Варшаву, забрал свои вещи в Турковичах, где застал архимандрита Митрофона на своем месте, и направился в Жировицы. Интересно и страшно было ехать в санях через дремучий лес из Ивацевич в монастырь. В лесу встречал я советских партизан, но не трогали меня и моего возницу. Страстные дни перед Пасхой и светлую седмицу я служил в монастырском Свято-Успенском величественном соборе, где находилась в иконостасе возле царских врат Жировицкая чудотворная икона Божией Матери, перед Которой благоговели в историческое время польские короли и запрещали жидам селиться в местечке Жировици.

Циркулярно из монастыря я известил духовенство епархии о своем назначении и прибытии в монастырь. Ближайшие о.о. благочинные приезжали представляться мне. Меня никогда не видели и не знали в епархии. По этой причине происходили недоразумения, когда приезжавшие благочинные принимали моего секретаря свящ. П. Кирик,; безбородого, за епископа и просили его благословения. Ошибка быстро выяснялась, производя конфуз у обоих.

Монастырь имел мало братии, но Богослужения совершались ежедневно утром и вечером. Я чувствовал себя хорошо в монастырской обстановке. Во все воскресные и праздничные дни я совершал Богослужения в соборе при переполненном храме. Не пропускал Богослужения без проповеди. Проповедовал на белорусском языке. Первое время мне нелегко было переключаться с украинского языка в Турковичах на белорусский, хотя последний был моим родным языком с детства. Но вскоре это наладилось.

Моя тихая монастырская жизнь нарушилась, когда в окрестностях монастыря появились советские партизаны, начали нападать ночью на деревни. Особенно положение осложнилось в монастыре, когда из Жировиц выехал в Слоним полицейский отряд и оставил беззащитным монастырь. Несколько ночей я провел на чердаке монастырского собора, боясь партизан, но вскоре вынужден был переселиться в город Слоним (10 километров от Жировиц). Большие отряды полиции и немецкой жандармерии охраняли этот город. Мне предоставили помещение в старой и грязной гостинице. Большой собор в Слониме был разрушен во время немецко-советских боев, а наши Богослужения совершались в католическом храме, переделанном на церковь. Странно было видеть в православием храме огромные статуи католических святых высоко на карнизах, но мы не обращали на это внимания. Я служил в воскресные дни и в праздники в этом храме. В нем Богослужения бывали ежедневно ради меня.

Все еврейское население Слонима находилось в гетто. Несколько человек из гетто называли себя христианами. Я просил немецкого гэбитскоммисара отпустить их из гетто на свободу. Комиссар ответил мне: “Мы боремся не с христианами, а с иудеями, а иудеям — место в земле!” При этом он показал пальцем вниз. Разговор в таком случае нельзя было вести с успехом. Одна старая еврейка христианка исповедовалась и причащалась в Жировицком монастыре, избежавши гетто, и куда-то ушла. Судьбы ее никто не узнал. Пока я жил в Слониме, всех насельников гетто вывезли за город и расстреляли немцы. В течение целого дня совершалось это немецкое злодеяние.

Оставаться в Слониме и жить в нем без надежды на скорое возвращение в Жировицкий монастырь мне было не под силу, да и не было смысла. Предо мною стояла важная задача установить постоянную резиденцию для епископа Новогрудской епархии. Сперва я имел намерение это установить в г. Барановичах, где была узловая железнодорожная станция и два вокзала, но начальник города националист белорус ответил моему секретарю: “У меня в городе есть своих два попа, а больше не надо…” Этот националист, Соболевский, известен был как буддист и христианский атеист. После такого отношения городского головы к моей идее мне пришлось остановиться на устройстве резиденции в гор. Новогрудке, историческом церковном центре, где в течение около двухсот лет находилась кафедра Литовских митрополитов. После подготовительных работ и произведенного ремонта церковного дома в Новогрудке я переехал из Слонима в этот город. Большой двухэтажный дом, бывший монастырь, находился при Свято-Николаевском соборе, который и стал моим кафедральным храмом. Здесь я организовал духовную консисторию из местного духовенства и открыл псаломщицко-пастырские курсы для подготовки церковнослужителей. Проектировал открыть духовную семинарию и подготовил программу для обучения, но немецкие власти не дали разрешения.

Действия советских партизан усиливались. В их руках находились многие деревни и леса Новогрудчины и Слонимщины. Налибоцкая пуща стала их как бы резиденцией. Оттуда они делали свои операции. Железные дороги минировали, грабили священников, некоторых убивали, наводили террор. В течение короткого времени они убили 15 хороших пастырей. Причины убийства не выяснены. Епархия от них страдала. Страдал и я, переживая все бедствия духовенства, особенно на селах. Ко мне приезжали священники в лаптях, потому что партизаны забирали у них сапоги. Сельские приходы я не мог посещать, но служил в городах: Новогрудке, Барановичах, Новоельне, Столицах, посетил Новый и Старый Свержень, служил в гор. Несвиже, своем родном городе в праздник Рождества Богородицы, день своего рождения. Другие местности было рискованно для жизни посетить архипастырским визитом. Было грозное и тяжелое время.

В это время немецкие гэбитскоммиссары в городах Новогрудке и Барановичах пытались использовать меня для своих целей. Барановичский комиссар предлагал мне служить по новому календарю, переносить все праздники с седмичных дней на воскресенья, возносить имя Гитлера за Богослужениями, посещать приходы и проповедовать, что немцы не отступают, а сокращают фронт по стратегическим соображениям. Все эти предложения я решительно отверг с риском для своей свободы. Бог хранил и сошло без трагедии. Новогрудский гэбитскомиссар требовал от меня моей подписи на его воззвании к партизанам сдаваться в плен с оружием, за что будут помилованы, и раздавать эти воззвания в церкви, предварительно прочитавши их с церковного амвона. И это предложение я отверг, не желая себя и духовенство подвергать опасности. Новогрудский гэбиттскомисар оказался хорошим человеком, который спас мою жизнь, о чем скажу ниже.

В марте 1944 года в Новогрудок приехали донские и кубанские казаки со своей родины, как беженцы. Направило их сюда немецкое правительстве по договору с генералом Красновым. Они прибыли на своих подводах с женами и детьми. В Новогрудке устроился их штаб во главе с атаманом Павловым, а в деревнях разместились отряды и назвали себя станицами. Их цель была — борьба с партизанами. С казаками приехали священники, которые пастырски обслуживали казаков. По их просьбе всех священников я принял в свою архиерейскую юрисдикцию. Однако, не желая заниматься их делами, я утвердил избранного ими благочинного прот. В. Григорьева, которому поучил церковно-административные функции для казачьего духовенства.

Казаки успешно справлялись с партизанами и отогнали их из окрестностей Новогрудка. Но был убит по ошибке своими атаман Павлов. Я отпевал его в своем кафедральном соборе и сопровождал на кладбище, которое находилось недалеко от собора в городе. Казаки его оплакивали. На место убитого был назначен атаманом Даманов. Жена и дети атамана Павлова очутились в Буэнос-Айресе (Аргентина), куда они эмигрировали из Австрии после войны в 1948 году. Атамана Даманова англичане выдали большевикам вместе с 2.000 офицеров. Там они все погибли, а Даманов был повешен в Москве.

В Новогрудчине, как равно и во всей Белоруссии, да и не только здесь, но и во всей Европе, было весьма неспокойно вследствие войны. Тяжело это переживала белорусская деревня. В ожидании защиты от Бога жители деревень в окрестностях Новогрудка в одну ночь сооружали деревянные кресты и ставили их на окраинах своих деревень. Моё духовенство кафедрального собора почти ежедневно выезжало освящать эти кресты.

По Церковным делам мне приходилось ездить поездами из Новогрудка в Минск. Такие поездки сопровождались большим риском для жизни. Иногда поезд двигался медленно по взорванным рельсам. Могли быть также обстрелы из пулеметов партизанами. Все это имелось в виду.

В сентябре 1942 года в Минске состоялся Церковный Собор из избранных представителей духовенства и мирян. Этот Собор был созван по требованию немецкого генерального комиссара Белоруссии для объявления автокефалии Белорусской Православной Церкви. Воодушевил на это немцев белорусский актив в Минске, состоящий из пяти-шести человек, имевших доверие немцев. Но съехавшиеся на Собор делегаты не провозгласили незаконно автокефалии, только лишь утвердили статут для этой Церкви. Объявление автокефалии отложили до благоприятных канонических условий после войны и независимости Белоруссии. Немцы примирились с этим, не интересуясь этим делом.

Когда происходил Церковный собор, то митрополит Пантелеимон находился в немецкой ссылке в бывшем монастыре Ляды в 30-ти километрах от Минска. От него потребовали полномочие архиеп. Филофею, как своему заместителю. Митрополит это полномочие выдал под угрозой. Отсюда его вскоре перевезли в гор. Вилейку и поместили в доме священника. Перед Пасхой 1943 года по требованию нас, трех епископов: Филофея, Стефана (Севбо) и меня немцы возвратили его в Минск, благодаря чему мы составили заседание Синода под председательством митрополита. Немцы тогда уже шли на уступки, потому что их успехи на советском фронте потерпели фиаско. Состоявшийся Церковный собор в 1942 году перестал всех интересовать. О нем замолчали даже белорусские активисты. Создавалось впечатление, что этого Собора как будто и не было,

В мае 1944 года немецкий генеральный комиссар потребовал созвать Собор Епископов Белоруссии для осуждения якобы незаконных выборов в Москве патриарха Сергия. Епископы съехались в начале мая и заседали несколько дней. Почетным гостем на Соборе был президент Белорусской Центральной Рады Радыслав Осторовский. Он же был главным стержнем созыва этого Собора. На Собор были приглашены не только белорусские епископы, но и из Пинска и Бреста, не входившие в состав Белорусской Церкви. Собор этот вынес свое постановление относительно Московского патриарха Сергия, немецкие власти удовлетворились и даже подписывавшего постановление епископа фотографировали, придавая этому большое значение. На этом дело и окончилось. Усвоивши митроп. Пантелеимону титул “Блаженнейшего” (титул патриарший), Собор закрылся. Архиереи поспешно разъехались в свои епархии, потому что быстро подвигался фронт с востока к западу угрожал Минску и прочим городам. Украина уже была занята советскими войсками. Это угрожало и Белоруссии. Немцы отступали. Их теснили с Востока и Запада.

Моя жизнь и деятельность распадается на три периода, резко отличающихся один от другого.

Первый период был чисто мирской, продолжавшийся 22 года жизни и охватывавший детство и отрочество, а также юношество и молодые годы. Существенную часть этого периода жизни заполнили годы обучения и воспитания в гимназии и университете со всеми присущими в ту пору волнениями, заботами, радостями и огорчениями. Нужно было пробивать себе дорогу в жизни, развивать свои силы и способности для применения их на житейском опыте. Тяжелая болезнь во многом мне помешала, но она была не к смерти, а к славе Божией. Царица Небесная Своим прикосновением к моим ранам исцелила меня от болезни и указала мне иной путь жизни, выведший меня из юдоли земной суеты. Монашество было сокрытым сокровищем для меня, но чудесно открывшимся в самый важный момент моей жизни. Монашество положило начало иной жизни, духовной, ангельской, которое приобщило меня к служению св. Церкви...

Второй период моей жизни охватывает годы в иноческом звании, годы пастырского служения на разных поприщах церковного делания. Моя деятельность в это время была многогранной и обильной житейским опытом. От настоятельства монастыря до пастырского служения на приходах, от воспитания студенческой молодежи и управления епархией, а также приобщения к богословской и педагогической науке, — все это вошло в программу моей деятельности сего периода. И это протекало на родине в условиях знакомых для меня.

Третий Период относится к эмиграции, где я оказался по воле Божией. Об этом периоде я уже говорил в начале сей книги, а также буду говорить в дальнейших её главах. Моя епископская хиротония знаменательно была совершена в неделю крестопоклонную и открыла путь архипастырского крестоношения. По этому пути я следую уже 37 лет и буду следовать, до кончины дней моей жизни, безропотно и терпеливо, ибо такова воля Господня.

Вследствие приближения немецко-советского фронта, положение в Новогрудке с каждым днем становилось более тревожным. Немцы тихонько готовились к выезду на запад. В городе царила зловещая тишина, на улицах почти не было пешеходов, а автомобилей тем более не было. Ночью слышно было ворчание советских аэропланов, которые сбрасывали ракеты, как сигнализацию партизанам. Новогрудок не бомбардировали с воздуха, хотя здесь стоял казачий штаб. Очевидно жалели своих бомб.

Мой кафедральный протоиерей о. Горбацевич с зятем Буляком, бургомистром города, тихонько от меня готовились к отъезду в беженство, для чего купили лошадей и телегу. Я это знал, но их не спрашивал, не желая их смущать. Жили мы в разных домах, но на одном дворе возле собора. У меня никакого транспорта не было. Своих лошадей и телеги я не имел; не имел и автомобиля. В сущности я был нищим, хотя и возглавлял епархию. Я так был покорен воле Божией что ничего не предпринимал для выезда за границу. Немцы все время агитировали, что отступают не потому, что они слабы милитарно, но что сокращают фронт по стратегическим соображениям. Конечно, никто им не верил, но не возражал.

Наступило воскресение 2 июля по новому стилю. Я совершал литургию в соборе и ничего не подозревал, что в тот же день ночью казаки со своим штабом, стоявшие Новогрудке и в деревнях, уедут на запад всем своим Станом. Об этом мне сообщил под секретом вскоре после литургии казачий главный священник В. Григорьев под секретом. Его заботы о том, чтобы казаки взяли меня, не имели успеха. Стояло жаркое лето, и всю ночь казачьи телеги тарахтели по мостовым города, уезжая своим обозом. Я не спал всю ночь и часто выходил во двор. Ночь стояла звездная и тихая. Утром пришел ко мне диакон и просил рукоположить его во иерея. Я согласился, но оказалось что физические силы мои были настолько слабы что не позволили мне стоять у престола. Это явилось у меня вследствие душевных страданий всю ночь и без сна. Я молился Богу, просил Его не оставить меня в это критское время. Диакон остался без рукоположения, но я упрекнул его за то, что он не думал об иерействе раньше, когда можно было.

О вывозе меня из Новогрудка заботились мой секретарь И. Базилевич и переводчица, беженка. Утром они отправились к немецкому начальнику гэбитскоммиосару и доложили ему о моем положении. Он знал меня хорошо и дружественно относился ко мне. Желая мне помочь, он велел передать мне быть готовым к отъезду через 15 минут без вещей и в одиночестве. Они прибежали ко мне с таким известием. Я решительно отказался уезжать без моих ближайших сотрудников и вещей и сильно разрыдался, что не позволило мне говорить. Плакали и они, уговаривая ехать и обещая приехать ко мне ближайшим транспортом. Я согласился, когда они мне сообщили, что немцы отвезут меня в гор. Лиду, Новогрудской епархии. Рыдающего меня одели даже во все зимнее и дали мне маленький чемоданчик с Евангелием и Евхаристическими священными сосудами. С этим багажом они препроводили меня в гэбитскоммиссариат недалеко. Там немедленно принял меня начальник, полковник X., успокаивал меня, говоря, что немцы отступают из города временно в виду наступления больших отрядов партизан и через две недели я буду снова в Новогрудке, потому что немецкие танки отгонят советские войска и партизан. Конечно, я этому не верил, но молчал и благодарил за внимание ко мне.

Вскоре меня усадили в пассажирский немецкий автомобиль шестым пассажиром и уехали из города по шоссе в г. Лиду 55 километров. Я видел по дороге знакомых, шедших пешком с котомками за плечами. В том числе пешком путешествовал позднее генерал Белорусской армии (БА), поступивший позднее к казакам и был выдан англичанами советам вместе с казачьими офицерами и командованием в Лиенце (Австрия в начале июня 1945 году.)

В Лиде меня высадили возле дома священника, настоятеля церкви в этом городе, прот. А. Апанасевича. Увидев меня на улице, он вышел ко мне со своею матушкой и пригласил в меня в дом. Они обрадовались моему приезду, но и опечалены были событиями. Старались угостить меня, но мне было не до еды.

В доме Ф. Апанасевича я застал своего бывшего ставленника, свящ. А. Г., настоятеля церкви в селе Мыто. Он сообщил мне, что в местности спокойно и партизан у них нет. Я возымел желание ехать к нему. От Лиды его село находилось в 10 километрах. Когда узнали о моем желании супруги Апанасевич, со слезами начали просить меня не уезжать в деревню а оставаться у них, что мне нужно отдохнуть от переживаний. “Владыко, — говорили они мне, — на вас лица нет!” уговаривая меня. Я согласился, но условился с о. Гоголушко, что завтра ранним утром он приедет меня забрать к себе, но он не приехал и больше я не видел его.

В это время в Лиде уже временно остановились архиепископ Смоленский Стефан (Севбо) и его викарий епископ Павел (Мелетьев) со своей сестрой монахиней. Павел вскоре навестил меня, а я с ним отправился к архиепископу Стефану, который лежал, будучи сильно ушиблен во время своего путешествия грузовиком из Минска. Оба они жили в каком-то еврейском пустом доме. Евреев в Лиде уже не было, — немцы всех расстреляли. Епископ Павел приехал из Могилева в отдельном вагоне, нагруженным всяким имуществом своим и из могилевского музея, который он разграбил, остановившись в этом городе по пути в беженство. Он вывез даже столовую мебель из Царской Ставки, бывшей в 1916-17 годах в этом городе. С немецкой Службой Безопасности (СД) он был хорошо знаком.

Немцы готовили гор. Лиду к сдаче советским войскам: жгли склады и увозили все, что им было нужно. Мы смогли задержаться здесь лишь три дня. По ходатайству еп. Павла немецкие железнодорожные власти предоставили ему и с ним вместе о. Апанасевичу с семьей и мне с еп. Стефаном вагон, но открытый, без крыши. Мы расположились в нем на полу или на ящиках. В сумерки наш поезд тихо вышел со станции и отправился в путь. Приблизительно в 10 километрах от станции поезд остановился в лесу и в то же время мы увидели ракеты над Лидой, которые освещали город. Советы начали бомбить город из аэропланов. Если бы задержались на станции минут 10-15, мы попали бы под бомбы и погибли. Господь нас сохранил тем, что наш поезд заблаговременно оставил город.

На рассвете первые вагоны нашего поезда наскочили на мины, подложенные под рельсы партизанами. Сидя в вагоне, мы дремали, но от взрыва и сотрясения свалились со своих мест и испугались. Поезд резко остановился. Пассажиров, кроме нас, не было, потому что в вагонах везли какой-то товар. В открытом поле простояли на солнцепеке весь день, томимые жаждою без воды и голодные. В отдалении одной версты была видна деревушка. К вечеру подкатил с противоположной стороны паровоз, к которому прицепили наш поезд и поехали в Гродно.

Ранним утром приехали в Гродно и остановились далеко от вокзала на запасном пути. Еп. Павел и прот. Апанасевич и другие с ними поехали в Германию, а мы с еп. Стефаном пешком пришли в архиерейскую резиденцию, где проживал архиеп. Венедикт Гродненский и у него гостили митроп. Пантелеимон и архиеп. Филофей, бежавшие из Минска. Здесь же в Гродно служил епископ Григорий (Боришкевич). Таким образом здесь составилась группа епископов во главе с митрополитам, что называется Собор Епископов Белорусской Православной Церкви.

В Гродно тоже было неспокойно, хотя паники не было заметно. Ежедневно мы слушали известия с фронта по радио, но они были мало утешительны. Нам хотелось услышать весть, что советские войска отступили и что мы можем возвращаться домой. Увы, таких вестей не было. Здесь я заболел кровавой дизентерией, но вылечил доктор Карнковский.

Гродненские владыки исхлопотали вагон для вывоза церковной ризницы в город Сосновицы в Силезии. Но никакой ризницы не думали вывозить, а приготовили вагон для себя. Вагон пассажирский и в хорошем состоянии. На него рассчитывали и мы, прибывшие из Лиды. В это время в Варшаве вспыхнуло восстание поляков против немцев и нам путь на этот город закрыли. Оставалось ехать через Восточную Пруссию, т.е. окружной дорогой.

В Гродно мы простояли недели две в ожидании отъезда. Однажды пришли даже жандармы и велели архиепископу Венедикту быть готовым к отъезду. За его вещами и приближенными прислали грузовик к отправили в вагон на вокзал. Вл. Стефан хотел остаться в Гродно, но жандарм не разрешил. На вокзале простояли трое суток в ожидании отъезда. Оказалось, что железнодорожники поляки бойкотировали нас, “попов,” и не прицепляли нашего вагона к отходившим поездам. Я с одним господином пошел к начальнику вокзала немцу, попросил его ускорить наш отъезд, что он охотно и сделал. К вечеру в тот день мы выехали из Гродно.

Проезжали мимо Мазурских озёр в Восточной Пруссии, видели богатые усадьбы немецких хуторян, ничем несравнимых с нашими убогими хатами под соломенными крышами. Я вспоминал своего брата, погибшего где-то в этих озерах во время войны 1914 года.

Ехали двое суток, пока прибыли в Сосновицы. По нашей просьбе наш вагон подвезли к самой церкви, потому что она стояла возле железной дороги, и отцепили его рядом с церковным забором. Настоятель церкви, мой университетский коллега прот. Константин Гаврилков, с радостью нас встретил и принял к себе во двор. Тут же стояла красивая пятикупольная церковь. В ней ежедневно утром и вечером мы совершали Богослужения, но из нашей приехавшей группы никто на Богослужения не приходил, хотя целый день сновали туда и сюда мимо церкви. Мне было обидно за них, что в такое тяжелое время не ходят в церковь и не моляться Богу, даже в том числе были и архиереи и протоиереи. От них больше требуется, чем от светских, хотя и эти светские были причастны к духовной жизни и находились в архиерейской группе. Часто я совершал Богослужения и постоянно присутствовал на нем наш митрополит Пантелеимон, старик. Настоятель заботился о нас и устроил всех на квартиру, а также для получения продуктовых карточек.

Мы, епископы, написали отсюда письмо митрополиту Серафиму в Берлин, известили о нашем пребывании в пределах его епархии и просили помочь нам устроиться на жительство в одном из курортов: Карлсбаде, Франценсбаде или Мариенбаде, которые были на чешской территории, присоединенной к Германии и названной Судэтэнланд. Наше письмо он получил и возбудил ходатайство перед министерством о предоставлении нам для поселения один из названных курортов. В министерстве быстро отреагировали относительна нас и прислали министерского чиновника по-русски говорившего, чтобы перевезти всю нашу группу в Кюстрин на Одере. Это он и сделал. В Сосновицах мы простояли более двух недель. Было жаркое лето, конец июля.

Курьерским поездом мы приехали в Кюстрин. На станции простояли три дня, пока искали для нас помещение. Сопровождавший нас чиновник больше к нам не появился. Ему было стыдно встречаться с нами после его пустых обещаний, данных нам в Сосновицах, что якобы нас ожидают виллы, сосновый лес, дачи и проч. Ничего подобного нам не дали, но устроили нас в пустой немецкой школе.

Предоставили помещения для нашей группы: 7 епископов, несколько протоиереев с их семьями, а также несколько человек светских из приближенных архиеп. Венедикта. Вся группа состояла из 35 человек. Митрополиту и архиеп. Венедикту дали комнаты в ближайшей гостинице, а остальные разместились в двух классах. Койки и матрацы были поставлены. Обеды и ужины приносили из соседнего лагеря для рабочих из Польши и СССР. Всенощные служили в коридоре нашего помещения, а литургию в немецкой кирхе, стоявшей рядом со школой. К школе примыкало старое закрытое кладбище, заросшее деревьями, как парк. В нем я проводил ежедневно время днем. Духовные лица ходили на ночь в жандармскую казарму, где отвели нам пустую залу с койками и одеялами. Словом, в Кюстрине нам неплохо было.

Митрополит Серафим Берлинский был настолько внимательным к нам, что в одну из суббот прислал к нам посланцев: диакона Игоря Зуземиля и иподиакона Рымаренко, которые сопровождали нас, четырех архиереев: Венедикта, Филофея, Григория и меня в Берлин для совершения Богослужения в кафедральном соборе. Мы поехали и там служили при переполненном храме остовскими (восточными, прим. ред.) рабочими, вывезенными немцами из оккупированных областей Советского Союза. Дважды: вечером и ночью прятались в бомбоубежище, потому что были тревоги и налеты английских самолётов. Хотелось скорее уехать из Берлина. Нелегко было бы привыкать к такой обстановке.

В Берлине тогда я впервые встретился и был его гостем с митроп. Серафимом, которого не видел с 1940 года, когда он был в Варшаве; познакомился с священником собора Мануил Любек-Эссенским, ревностным теософом, впоследствии бывшем в моем Гамбургском викариатстве священником, которого я возвел в сан протоиерея, а еще позже, именно в 1968 году рукоположенным во епископа викария Австралийской епархии. У него я и ночевал. Он жил с немкой, сам же целибат. Долго беседовал я с протоиереем А. Рымаренко, большим почитателем Оптинских Старцев, умершим в основанном им женском монастыре “Новое Дивеево” в штате Нью-Йорк (США) в сане архимандрита в 1976 году. Познакомился в бункере с архимандритом Иоанном Шаховским, впоследствии архиепископом Северо-Американской митрополии. Так что поездка в Берлин не прошла бесследно для меня, а оставила глубокие воспоминания, вследствие виденного и пережитого. С о. Мануилом судьба меня столкнула спустя много лет.

В Кюстрине мы жили более двух недель. Однажды пожаловал к нам высокий министерский чиновник Розен и в разговоре с нами предложил нам поселиться в Дармштадте где была русская церковь. Мы просили его разрешить нам жить в Франценсбаде, где тоже была русская церковь. Он уехал, а через несколько дней прибыл другой чиновник и отвез нас в Франценсбад. Для нашей группы это был приятный сюрприз. Это свидетельствовало о том, что немецкие столичные власти трактовали нас, как важных лиц и хотели предоставить нам выгодные условия для жизни.

В Франценсбаде для нашей группы предоставили гостиницу в два этажа, небольшую, но чистенькую и уютную. Хозяйка немка строго следила за чистотою и женщинам нашей группы все время указывала “шмуц.” За этот “шмуц” надоела она всем. Питались на карточки. По карточкам я получал обед в ресторане: овощной суп без жира и на второе блюдо — отваренный картофель с какой-то мучной подливкой. Хлеба было в обрез: получали на 10 дней килограмм. Мой завтрак состоял из тоненького ломтика хлеба с мармеладом и чай эрзац. Питание скудное, зато желудком никто не страдал.

Вокруг курорта насажены были большие парки из еловых деревьев. Там и сям в парках находились целебные источники с минеральной водой. Дачников не было, и я в одиночестве бродил по паркам, отдыхал и молился. Церковь в Франценсбаде много лет стояла взаперти и везде пауки свили свои гнезда, а на полу лежал толстый слой мусора. Когда впервые я вошел в эту церковь, в ужас пришел от ее грязи и запущенности, закатавши рукава, три дня я чистил ее и разгонял пауков. В этой церкви мы совершали Богослужения в праздничные и воскресные дни. Маленький хор певчих был свой. Иногда наши архиереи служили архиерейским чином без иподиаконов. Ключи от церкви хранились в магистрате — кургаузе. Никаких богослужебных предметов не было в церкви, но иконы стояли на местах. Церковь небольшая, но красивая внутри и снаружи.

От безделья наши архиереи затеяли обсуждать каноническое положение Белорусской Церкви на родине и в эмиграции. Собирались в комнате митрополита и под его председательством проводили много часов ежедневно в обсуждении этого вопроса. Писали также протоколы заседания и придавали этому важное значение. Конечно, никому это не понадобилось. Так проходили февраль и март 1945 года. Тем временем война находилась в разгаре, и Германия приближалась к концу своего существования как свободного государства. В конце апреля два фронта: с запада — английско-американский и с востока – советский, приближались один к другому и сдавливали своей массой немецкие войска, героически защищавшиеся. Проживая в Фванценсбаде, мы сильно опасались, что нас захватят в свои руки красные, но, к счастью, вскоре пришли американцы. Мы свободно вздохнули. Наша Пасха прошла без обычного церковного торжества, потому что Франценсбад находился во фронтовой полосе. С улицы против нашей гостиницы американцы стреляли из танковых орудий куда-то. Взрывы от выстрелов были настолько сильны, что содрогались стены нашей гостиницы. Я один в своей комнате пропел в 12 часов ночи пасхальный канон и так отпраздновал Пасху. Других архиереев я не видел — из своих комнат не выходили.

Митрополиты Анастасий и Серафим с приближенными проживали в Карлсбаде, но они во время успели выехать на юг Баварии, иначе их захватили бы красные, которые вошли в этот курорт. Митрополит Серафим по пути попал под бомбардировку в Пилзене и чудом сохранил свою жизнь. Зато лишился своего багажа — архиерейских облачений и прочего.

Немцы капитулировали и прекратили военные действия. Это было 7 мая 1945 года. В Франценсбаде, как грибы после дождя, появились чешские милиционеры, отлично говорившие по-русски. Они приходили к нам в гостиницу, интересовались нами и утешали нас, что отправят нас на родину, т.е в Советский Союз. Нам ничего не оставалось делать, как только лишь спасаться бегством из Франценсбада в соседнюю Баварию, которую оккупировали американские войска. Малыми группами мы наняли крестьян “бауэров” с подводами и поехали с ними на баварскую сторону. На мосту на границе стояли два американских патруля. Мы каждому дали по бутылке вина, и они нас пропустили, сказавши “окэй.” Итак мы в Баварии, довезли нас до фабрики в Шлоттенгофе и сбросили. Подводчики уехали домой, а мы временно устроились на этой фабрике, которая стояла закрытой. Хозяева разрешили нам остановиться на три дня, но за вино мы остались на ней на все лето.

В начале июня мы, епископы, обратились с письменной просьбой к главнокомандующему армией Западного фронта Д. Эйзенхауэру, прося его спасти нас от насильственной репатриации на родину и отдаче нас во власть советского НКВД. Вскоре получили ответ через местную американскую военную комендатуру, в котором было сказано, что нас никто не имеет права репатриировать против нашей воли, что мы являемся перемещенными лицами (Ди-Пи), что нам следует выдавать усиленный паек тяжело работающих и получение квартиры для жительства, с этим документом мы получили все, что в нем было указано.

К нашей группе в Франценсбаде присоединились и украинские епископы Михаил Хороший и Владимир Малец со своими семьями. Они принадлежали к Украинской автокефальной церкви (неканонической). У Михаила была жена и взрослый сын студент, а у Владимира — жена — “сестра” и три дочери. Какие-то церковные власти официально развели их с женами, но они продолжали с ними и дальше жить. В Шлоттенгофе Михаил уехал дальше в Германию, а Владимир остался с нами. Позднее он переехал в украинский лагерь.

В Шлоттенгофе наши владыки скучали без дела. Иногда ходили по грибы, но больше всего сидели в бараке, о чем-то говорили или играли в преферанс до поздней ночи. Женщины занимались кухней и приготовлением пищи. Я проводил время в ближайшем лесу или ходил гулял в поле. Там я размышлял, молился и интересовался растениями, которых не было на моей родине. Флора Германии несколько отлична от нашей.

В сентябре организация УННРА устроила нас в лагере для беженцев в Тирсгайме, где предоставили в на распоряжение отдельный двухэтажный дом с отдельными комнатами и квартирами. В нем мы устроились хорошо.

В Франценсбаде я жил, не только как на курорте мировой славы, но и как в монастыре: одиноко и изолированно от внешнего мира. Хотя мы все жили в одной гостинице, но я ни к кому не заходил и со своими в гостинице почти не встречался. Каждый из нас жил своею жизнью и занимался своими интересами. Обширные парки и уединенные аллеи были моим излюбленным местом для отдыха и прогулок. Такое положение мне нравилось, и я чувствовал себя здесь хорошо, хотя было голодно.

Переночевавши там у своих новогрудских знакомых, частично в их квартире с ним, а частично в бомбоубежище, утром я поехал по указанному мне адресу в министерстве. Мне нужна было явиться к г-ну Розену. Принял он меня любезно и сейчас же позвонил к какому-то генералу и сказал, что хочет познакомить меня с ним. Пришли к генералу. В кабинете усадили меня в кресла, явился переводчик и генерал осторожно и дипломатично повел речь о том, по какому делу я приглашен. В общем я узнал, что мне предлагают должность военного епископа над русскими и украинскими полковыми капелланами в русских и украинских частях немецкой армии и для этого присваивается чин немецкого генерала со всеми привилегиями, присущими этому чину. Я испугался и мысленно обратился к Богу спасти меня от этой опасности. Отказаться я не рисковал, но возлагал все надежды на помощь Всевышнего. До этого в времени я только слушал и молчал. По-немецки тогда я и говорил, и понимал и теперь я решил в критическую минуту жизни говорить сам. К немалому удивлению генерала и переводчика я заговорил по-немецки. Узнав суть дела, я сказал генералу что я не могу занять предлагаемую должность, потому что русские и украинские военные православные капелланы не захотят мне подчиниться, как епископу Белорусской Церкви. Генерал еще кое о чем спросил меня для вежливости и простился со мною, сказавши: “Мы пригласим, вас в ближайшее время, когда сформируются белорусские отряды.” С радостью я вышел из министерства, благодаря Бога за спасение. Проходил мимо русского ресторана “Медведь,” помещавшегося в разбитом одноэтажном доме. Была пора обеда, и я плотно закусил в нем, конечно, на немецкие карточки.

Навестил архимандрита Гермогена (Кивачука), которого я хорошо знал еще с его студенческих лет в Варшаве и ныне состоявшего военным капелланом при армии генерала Власова. Переночевал у него и спал всю ночь спокойно. Утром я уехал в Франценсбад. Дома, по приезде, архиереи расспрашивали меня в чем дело. Я объяснил им подробно всю мою историю. Митрополит Пантелеимон сердито заметил мне: “Вы не смели отказываться. Ваш долг защищать родину.” Я спросил только: от кого? Он мне не ответил. На этом наш разговор закончился и больше не поднимался.

Приближались праздники Рождества Христова. Германия еще больше военно слабела, но мужественно защищалась. Мы понимали, что ее конец приближается. 1944 год заканчивался. Неожиданно приехал ко мне молодой казак из Казачьего Стана, находившегося в Италии в Альпах. Он привез для меня письмо от казачьего протопресвитера Василия Григорьева и документы на проезд по железной дороге в гор. Толмеццо к казакам. о. Протопресвитер сообщал мне, что казачье духовенство признает меня своим епископом еще из Новогрудка и другого епископа не имеет! Просил меня приехать к ним в Казачий Стан в Толмеццо к Рождеству Христову. Мне было приятно это сообщение, потому что я не знал ничего, где находятся казаки, выехавшие из Новогрудка. Обо мне они узнали только от митрополита Серафима Берлинского в Берлине.

Решил ехать к казакам и начал приготовляться. У меня не было архиерейского облачения, но я одолжил у митрополита Полесского Александра (Иниземцева),который жил в то время в Мариенбаде, недалеко от Францесбада. Приготовивши все необходимое, я выехал с ждавшим меня казаком в Италию.

Ехали двое суток. В Филляхе и еще на одной станции в горах ночевали. Путешествие было интересное, среди Альп, по ущельям и туннелям. В некоторых местах поезд мчался на большой высоте вдоль пропасти. На место прибыли утром. На вокзале меня встретили казаки и отвезли меня в церковь, в которой совершалась уже литургия. Устроена она была в бывшем зале кинотеатра, длинная и большая. Молящимися не была заполнена.

Прибывшего гостя начали чествовать, сперва в офицерском клубе, а затем в частных домах. Казачьи офицеры из новых и старых эмигрантов относились ко мне с уважением. За столами, немного подвыпивши, они хотели и пытались говорить со мною о своих переживаниях и духовных потребностях. Говорили откровенно, некоторые со слезами. Были, как взрослые дети. Я полюбил их: хорошие ребята. Во все воскресные и праздничные дни я совершал Богослужения. Мне сослужили прот. В. Григорьев и священник Вл. Чекановский. Был голосистый протодиакон и хороший хор.

Однажды атаман Даманов повез меня в отдаленную станицу в горах. Там я совершил литургию и проповедовал. Настоятельствовал прет. Исидор Дереза, украинец, говоривший по-русски с сильным украинским произношением. В 1950-54 годах я встретил его в Австралии, где он священничествовал, эмигрировавши сюда после войны. Позднее возвратился на родину и служил в Кривом Роге. Там и умер. Атаманом этой станицы был полковник Ротов. Своими заботами он организовал Ансамбль песни и пляски. По случаю нашего приезда они устроили концерт. Исполняли народные песни отлично. Одним из номеров концерта был танец лезгинка. Природные черкесы, они исполняли этот танец, как настоящие артисты.

В Толмеццо я посещал казаков в госпитале. Там показали мне казаков, которых изуродовали партизаны: выкололи глаза к отрезали языки. Жалко до слез и страшно было смотреть на этих несчастных молодых людей. Им говорили, кто их посещает. Они хотели плакать, но вместо плача издавали вой. Без языков говорить не могли.

Военная обстановка в Казачьем Стане мне не нравилась Я решил возвращаться в Франценсбад и попросил помочь мне и дать сопровождающих. Прот. Григорьев просил меня оставаться с ними, но я обещал приехать в Толмеццо на праздника Пасхи Христовой. Пробыв там более месяца я уехал в Франценсбад. Меня сопровождали полковник Кедер Якуцэвич, бывший инспектор белорусской армии, мой келейник Юлик Рымко, известный мне с родины, и немец майор Р., говоривший по-русски. Он спас меня от гибели на обратном пути в поезде ночью, где чуть не затоптали меня немецкие солдаты при погрузке в вагон на станции Шпитталь (Австрия). Кроме того, наш поезд обстреляли из пулеметов титовские партизаны с аэроплана. Аэроплан заметили, поезд остановили и все пассажиры выбежали из вагонов в глубокий снег, спрятавшись под большими деревьями ели. Один казак был убит в вагоне. Мои чемоданы, остававшиеся в вагоне, были пробиты пулями, а вино, которое я вез в подарок за облачение митр. Александру, исчезло. В Франценсбад я возвратился благополучно.

Незадолго до Пасхи приехал ко мне мой казачий келейник Юлик сопровождать меня в Казачий Стан. Германия в то время находилась на краю гибели. Было ясно, что она долго не продержится. Относительно поездки к казакам я заколебался. Мне страшна была их судьба, потому что они воевали с коммунистами на стороне немцев. С другой стороны меня звал к ним архипастырский долг, как к своей пастве. Для своего решения я назначил себе пост в течение трех дней и по окончании поста служил литургию, а затем в церкви же и в алтаре я бросил жребий. Вытянул с указанием не ехать. Вторично бросил и второй на то же слово. Одолело мною искушение: мне хотелось вытянуть жребий с указанием ехать. Объявил об этом Юлику и велел ему ехать без меня. Я написал письмо протоиерею Григорьеву с объяснением причины моего не приезда. В тот же день посланец уехал. Я молился об его благополучном путешествии. Оказалось, как мне говорил по окончании войны, что он чудом спасся от смерти по дороге от меня к казакам.

Бог хранил меня от поездки в Казачий Стан. Их трагедия известна. Англичане всех офицеров казачьих обманным способом выдали советским коммунистам на смерть, а затем насильственно много цивильных женщин и детей передали тем же советам. Эта трагедия разыгралась 1 июня 1945 года. Если бы я был тогда с казаками, то и меня могли насильственно передать советам.

После войны Юлик рассказал мне, что ему было дано распоряжение ехать снова в Франценсбад и перевезти меня в Зальцбург, где была приготовлена для меня вилла. Для этой цели дали ему в помощь несколько солдат немцев для охраны и большой автобус. Ему было велено арестовать меня и увезти, если бы я не хотел добровольно ехать в Зальцбург. Но в это время фронт с запада уже был недалеко от Франценсбада и ему не удалось выполнить свою миссию. Он возвратился в Толмеццо, а оттуда с казаками переправился через Альпы в Австрию. Здесь с казаками расправились англичане, насильственно передавши советским военным властям весь штаб, офицеров, рядовых, в том числе женщин и детей, а также и некоторых священников. Об этом я уже вспоминал в предыдущем абзаце. Но эта выдача была совершена уже по окончании войны с немцами и оккупации всей Германии и Австрии союзниками: Англией, США, Францией и Советским Союзом.

Я уже говорил о том, как наша епископская группа выехала из Франценсбада в Баварию. После четырехмесячного скитания, не имея постоянного местожительства, мы получили в свое распоряжение большой удобный дом в два этажа в городке Тирсгайм. Устроила нас здесь УННРА (Международная Организация помощи перемещенным лицам). Продукты нам выдавала та же организация. С немецкой экономикой мы дела уже не имели. Единственно было то, что собирали в лесу вокруг немецкие грибы.

Мои собратья архиереи сидели без работы, скучали, играли в карты или вспоминали прошлое. Я бродил весь день по лесу или по полям, вспоминая свою Завитую, где я тоже проводил время в лесу, поле и в лугах. Сельская природа была моей родной стихией. Кроме того я начал издавать здесь журнал на белорусском языке при помощи ротатора, который я получал в немецкой канцелярии. Своей работой я был доволен. Мне казалось, что я все же какую-то пользу приношу соотечественникам. Статьи для журнала сам составлял в миссионерско-религиозном и нравственном духе. Рассылал их белорусам по лагерям.

Самое скучное было время, — зима. Слякоть, холод, мороз и снег не позволяли выйти погулять. Сидеть в комнате без дела целыми днями было невмоготу. В таком настроении прошли зимние месяцы начала 1946 года. Воскресные дни я проводил в городе Регенсбурге, совершал Богослужения в Белорусском комитете для белорусов и преподавал Закон Божий в их гимназии, в лагере. На это я тратил лишь три дня в неделю. Да и это отняли от меня конкуренты: белорусы католики и один протоиерей. Я передал ему свое занятие в начале января 1946 года. Весною, в мае, я получил назначение от своих белорусских епископов обслуживать белорусов, но сбитые с толку белорусские деятели не дали мне возможность выполнить свою задачу. Я бросил их и больше уже не возвращался к этому занятию.

Белорусы имели свое основание не впускать нас в церкви и духовно обслуживать их, потому что их архипастыри в феврале месяце 1946 года объединились с епископатом Русской Православной Церкви Заграницей, которой принадлежал митрополит Берлинский Серафим (Ляде). Белорусские деятели объявили своих епископов за это изменниками, и на своих митингах и газетах призывали выйти из состава Русский Заграничной Церкви. По это поводу епископы Белорусской Церкви писали послание своей пастве с разъяснением причин, побудивших к объединению, но это не имело успеха. Произошел разрыв белоруской паствы в эмиграции со своим белорусским епископатом, который не наладился в дальнейшем. Небольшая группа белорусов польской ориентации создала свою церковную организацию под названием “Белорусская автокефальная церковь, которую возглавил украинский епископ Сергий Охотенко, а большинство белорусов ушло под омофор Константинопольского патриарха и организовало свои приходы в США и Канаде. Белорусские епископы получили назначения на кафедры в Русской Зарубежной Церкви в разных странах.

Митрополит Анастасий, первоиерарх Русской Зарубежной Церкви и председатель Архиерейского Синода, созвал Собор Епископов в Мюнхене, который состоялся 5 мая 1946 года. На этом соборе принимали участие белорусские и украинские автономные епископы, объединившиеся с иерархами Русской Зарубежной Церкви. Таким образом три епископские группы, независимые одна от другой, объединились в составе Русской Зарубежной Церкви. Это объединение имело целью более успешное улучшение духовное окормление русских, украинцев и белорусов заграницей в эмиграции. Украинские автокефальные епископы держались самостоятельно и в никакие объединения не входили. К ним примкнули почти все украинцы в лагерях, а позднее и в разных странах, где они и селились.

В Регенсбурге я создал белорусский приход в Германии, но долго в нем не пришлось мне служить. Моё место настоятеля занял прот. Е. Лапицкий, который и продолжал мою пастырскую работу. В праздник Благовещения Пресвятой Девы Марии я совершил литургию в церковной общине в гор. Заульгау на юге Баварии и возложил митру на настоятеля этой общины прот. Ю. Ольховского, который принадлежал к Новогрудской епархии на родине. Затем я посетил и совершил Богослужение в гор. Равенсбурге, где священствовал прот. Н. Горбацевич из кафедрального собора в Новогрудке. Оттуда повезли меня в деревню, в которой временно проживала группа беженцев из Слонима, которых обслуживал прот А. Самойлович. Эти три церковные общины были моей паствой из Новогрудской епархии, с родины. В праздник Пятидесятницы я совершил литургию в гор. Марбурге, где находилась группа студентов из Новогрудчины, изучавшая медицину. Во время литургии они сами своим хором пели все Богослужение. Настоятелем их был о. Бородаев. Везде меня принимали хорошо и с радостью. Я рад был навестить своих земляков на чужбине и помолиться с ними. Позднее они уехали кто в Австралию, а большинство в США и Канаду.

В сентябре 1946 года я получил из Синода предложение занять должность администратора или правящего Северо-Германским викариатством с местопребыванием в Гамбурге. Меня заинтересовало это предложение, хотя в Тирсгайме мне было спокойно и хорошо жить. Томило здесь только безделье, а в Гамбурге меня ожидала живая работа. Пригласивши себе в секретаря В. П. Януцевича из нашей группы, поехал в Гамбург. В то время еще не налажено было нормальное движение поездов, поэтому было тяжело ехать в переполненных вагонах пассажирами. Приходилось многими часами стоять на ногах, потому что сидячие места были заняты. После всяких затруднений в пути прибыли ночью в Гамбург. Ночевать остановились в бункере под вокзалом. Сквозняки, холодно, хотя топились печи. Спать не пришлось всю ночь, потому что не было места и на чем. Приходилось стоять и сидеть на цементном полу. Гамбург и все викариатство находились в Британской оккупационной зоне, но английских солдат нигде я не видел. Начальствовали немцы под надзором англичан.

Утром отправились пешком вдоль железной дороги в так называемое Архиерейское подворье по имевшемуся у меня адресу. Шли около часа. Нашли это подворье с трудом. Была ранняя пора, и в доме все спали. На звонок в дверях вышел заспанный Виктор Викторович и впустил нас в дом. Форма дома — длинный барак и посреди пристроен этаж. В нем помещалась оранжерея богатого купца еврея. Недалеко в саду стояла его вилла. Через улицу находилось большое озеро Альстер-зээ. Этот район был богатым, в нем находились виллы разных купцов. С одной стороны барака находилась церковь в честь блаженного Прокопия Устюжского чудотворца, посредине кухня и столовая, а дальше устроены были маленькие комнаты для жилья. Это помещение получил от английских военных властей архим. Нафанаил (Львов), который и устроил это подворье. Здесь митрополит Анастасий с митрополитом Серафимом рукоположили его во епископа. Его назначили в Мюнхен, а потом перевели в Париж, где он возглавил Западно-Европейскую епархию Русской Заграничной Церкви. В Гамбурге он управлял Северо-Германским викариатством. Но я, когда приехал туда, не застал его.

Войдя в дом, я увидел везде беспорядок и производимый ремонт. Кроме кухни, нигде не было помещения отдохнуть после длинной и утомительней дороги. Приютил нас у себя прот. Стефан Ляшевский, живший недалеко. У него я и остановился.

В Гамбурге существовала старая Свято-Николаевская церковь на третьем этаже Братского дома. В комнате рядом с этой церковью помещались два священника по имени Николай Черкашин и Николай Масич, бывшие с казаками и избежавшие от насильственней репатриации. Я знал их, когда они служили священниками у казаков в Италии. Мне приятно было встретиться с ними, как своими бывшими священниками. Свято-Николаевская и Свято-Прокопьевская церкви находились близко одна от другой, приблизительно с полкилометра.

В ближайшее воскресенье я совершал Богослужение в Свято-Николаевской церкви, потому что другая находилась в ремонте. Небольшая комнатная церковь была заполнена народом. Прилично пел хор под управлением диакона Петра Завадовского, эмигрировавшего позднее в Бразилию. Как полагалось, я произнес поучение. В другое воскресенье я служил литургию в большом лагере недалеко от Гамбурга в Фишбеке (отец Сергий Щукин… он ранее (до отъезда в Англию) был священником с беженском лагере Фишбек, Германия). Там проживало до двух тысяч православных беженцев из подсоветских Украины, Белоруссии и части России, которые были заняты немецкими войсками в войну. В этом лагере настоятелем церкви был игумен Виталий (Устинов), впоследствии епископ викарий в Бразилии, затем в Канаде — правящий епархией. Его помощниками были два священника: Николай Успенский и Сергий Щукин.

В соседней вилле с подворьем помещался так называемый Гамбургский комитет, состоявший из русских солидаристов, который занимался регистрацией русских беженцев, желавших переселиться в Марокко, Аргентину, Францию и в другие заморские страны. За свою работу члены комитета получали вознаграждение от регистрировавшихся лиц. На это они благополучно существовали. Сотрудником этого комитета и почетным председателем был еп. Нафанаил. За него они все стояли горой и надеялись на его скорое возвращение. Ко мне они отнеслись не только равнодушно, но недружелюбно, считая своим епископом Нафанаила (Львова). В этом духе они проводили агитацию в Гамбурге, в лагере Фишбек и в других лагерях. Это положение мне не нравилось, поэтому я решил отказаться и поехал в Мюнхен к митрополиту Анастасию.

Митрополит моего отказа не принял и уговорил меня возвращаться в Гамбург и управлять приходами в Гамбургской области. Ничего не оставалось мне другого, как только согласиться. Ослушаться я не смел. В Тирсгайме мне было хорошо, но служба — не дружба, надо быть там, где приказывает начальство. Заехавши на несколько дней в Тирсгайм, забравши свои необходимые вещи и попросивши не вычеркивать меня из своего списка жильцов, я уехал в конце ноября в Гамбург.

Помещения подворья так и не ремонтировались. Вел дело ремонта инженер архитектор фон Клодт, почитатель еп. Нафанаила. Кто-то ему дал распоряжение не производить ремонт — специально против меня. Догадавшись в чем дело, я нанял рабочих немцев и указал им производить ремонт с тем, чтобы закончить в ближайшее время. Увидев мое решительное действие, господин Клодт явился и начал руководить работами. Ремонт был закончен. Я поселился в комнате подворья наверху во втором этаже и начал регулярно совершать Богослужения в Свято-Прокопьевской церкви. Свято-Николаевскую церковь я предназначил для служения на немецком языке для православных немцев греков. Греки не посещали Богослужений, а немцы приходили. Образовался немецкий хор под управлением русского Якимца, был диакон немец, и я нашел студента мед. Бакгауза, принявшего православие с женою, которого подготовил и рукоположил в сан диакона и священника. Они совершали Богослужения по-немецки раз в месяц для немцев. Прот. Амвросий Бакгауз, хороший врач, совершает богослужения и поныне. Недавно он посетил меня в Буэнос-Айресе. (Апрель - Май 2000. В Святопрокопиевском храме в Гамбурге в пятницу утром — в выходной день, католический великий пяток — литургия Преждеосвященных Даров была назначена на 9:00 ч. Архиепископу Марку сослужил протоиерей Амвросий Бакгауз… По окончании литургии владыка Марк поздравил старшего священника нашей епархии, о. прот. Амвросия Бакгауза, с 50-летием его священнослужения и пожелал ему многая лета. Вестник Германской Епархии РПЦЗ. Прим. ред.)

В Гамбурге я имел свой автомобиль марки “Мерседес-Бенц” и своего шофера. Это обстоятельство помогало мне посещать все лагеря и города, в которых жили православные русские беженцы Ди-Пи и были свои церкви со священниками. Таких церковных общин и священников было в моём ведении 25. Все эти пункты я посещал преимущественно в престольные праздники церквей и иногда по особым поводам. Принимали меня радушно и торжественно. Везде в храмах пели отличные церковные хоры с опытными знающими своё дело регентами. Священники были все с богословским образованием и с пастырским стажем. Я уважал их и ценил, награждая иерейскими наградами по заслугам. Контакт с ними у меня завязался тесный. Они обращались ко мне во всех своих нуждах и получали от меня помощь. У многих из них были свои проблемы, которые мне приходилась помогать им решить. Пастырская дисциплина поддерживалась и нарушения ее не было.

Имея такое духовенства и подходящие условия, я свободно развивал свою архипастырскую деятельность. Первым моим предприятием было собрание духовенства на пастырские совещания и беседы. Это я устраивал дважды в году. В Гамбурге у меня не было подходящего помещения для собраний, поэтому я получил разрешение собрать всё духовенство в замке Имсгаузен в провинции. Там помещался лютеранский религиозный центр беженцев из Восточной Пруссии. Дирекция их центра мне предоставляла свое помещение. Мы имели там бесплатное питание за счет благотворительной организации помощи беженцам и квартиры для священников, а в замке каждому комнату отдельно со всеми удобствами. Наши собрания продолжались пять дней. В субботу священники возвращались в свои приходы. В течение дня профессора читали курс по разным богословским предметам: нравственное Богословие — проф. И. Н. Андреевский, каноническое право — проф. И. Шумилин, Священное Писание — проф. пастор Шмидт, церковный устав и пастырское Богословие — епископ Афанасий, философия — проф. Андреевский. Свободного времени не было. Но эти лекции необходимы были для поднятия религиозного и просветительного уровня наших священнослужителей. Все они когда-то чему-то и как-то учились, но забыли, а некоторые и совсем не изучали многих из указанных предметов. Моя цель состояла в том, чтобы воодушевить чем можно пастырей и вселить в них пастырскую ревность служения Церкви и народу. Никто из архиереев в Германии ничего подобного не устраивал. Один я трудился с ревностью для пользы других.

Во второй раз в году я созывал духовенство в Великом посту для пастырского говенья. Более подходящие условия для этого были в лагере Фишбек возле Гамбурга. Пастырское говение продолжалось три дня и заканчивалось соборным служением преждеосвященной литургии в среду. Сопровождалось говение ежедневными великопостными службами утром и вечером, а также пастырскими беседами об исповеди и других таинствах Церкви. Обсуждались методы, как лучше производить исповедь, чтобы она достигала своей цели. Уделялось много времени также на обсуждения вопроса подготовки к принятию Святых Тайн Христовых. Полагаю, что такие беседы необходимы были для пастырской и духовнической деятельности на приходах. С точки зрения духовной настроенности и пастырской ревности не все священники были на своей высоте. Таковых исправить было нелегко.

Не забывал я о молодежи. При помощи представителя Мирового Совета Церквей мистера Патерсона Моргана я созывал эту молодежь из лагерей в одном из центров YMCA для духовной беседы. Такие съезды молодежи продолжались пять дней. По моему приглашению читали лекции профессора Андреевский, прот. Иованович и др. Целью этих наших съездов — ознакомить молодежь с истинами Православия и учением Церкви. На съездах бывало столько молодежи, сколько могло вместить помещение YMCA. Здесь же выдавалась не только пища, но имелись комнаты для ночлега.

По моему ходатайству упомянутый выше Патерсон Морган от имени Мирового Совета Церквей снабжал наших православных беженцев, живших в лагерях, носильными вещами (костюмы, белье, разная одежда и т.п.). Распределяли эти вещи среди прихожан настоятели церквей с назначенным ими комитетом из мирян. Носильные вещи получали все, но не все нуждались. Некоторые эти вещи продавали немцам или обменивали на продукты. Бывали недовольные распределением вещей комитетами, но они при исследовании оказывались без основания.

Ко мне, как епископу, обращались сербские священники за помощью в разных своих пастырских нуждах. Главным образом я снабжал их Святым миром. Своего епископа Германии у них не было, а подчинялись епископу Дионисию, который жил в США и в Германию не приезжал. Епископ, узнавши о том, что сербские священники обращаются ко мне с разными просьбами о помощи, издал запрет обращаться ко мне, мотивируя, что русские епископы стараются русифицировать сербов. Сербские священники отнеслись к такому распоряжению еп. Дионисия весьма критически и постановили на своем собрании принести мне извинение за поведение своего епископа. Но и в дальнейшем они сохраняли со мною дружественные отношения и приглашали меня посещать их лагеря и совершать в их храмах Богослужения. Я охотно ездил к ним и молился с ними в их храмах. Всем своим лагерем они встречали меня торжественно с произнесением речей и угощениями по их обычаям. Многие из них уехали в Австралию, куда и я был назначен из Германии. Там я снова встречался с ними.

Сообщили мне в 1948 году, что в концентрационном лагере в Мюнстере заключены две тысячи сербских военных из партии Лётича, привезенных из Италии. Их готовы были английские власти передать коммунисту, диктатору Югославии Тито, на суд и расправу, как своих врагов. С трудом я получил разрешение английских военных властей в Германии их навестить. Это было в начале августа. Под определенным условием разрешение мне дали. Сделал я визит сперва коменданту этого лагеря, английскому полковнику, симпатичному и приветливому пожилому господину. Я приехал на своем автомобиле с шофером и секретарем, в качестве переводчика. Полковник принял меня гостеприимно, угостил кофе, а затем посадил меня и переводчика в свой автомобиль и повез в лагерь, который был обнесен высокой стеной в два ряда колючей проволоки, вокруг коего ходили английские патрули. Патруль при воротах спросил у полковника пароль и потребовал показать ему документ личности. После этого патруль отвалил тяжелые мешки с песком от ворот и впустил нас, закрывши их снова за нами. Как-то стало мне жутко: я очутился за колючей проволокой первый раз в жизни. Зашли в канцелярию, где были свои начальники. Я попросил созвать всех православных в часовню на краткое Богослужение — молебен. Комендант просил меня не затрагивать в своем слове или разговоре политики. Я обещал. На Богослужение прибыло человек 50 заключенных. Отслуживши молебен, я сказал им краткое слово, призывая их веровать в силу Божию и молиться об освобождении из заключения. После Богослужения меня пригласили снова в канцелярию, где уже были протоиерей сербский Н. Простран, брат Лётича, которые просили меня прислать им антиминс и священные сосуды для совершения Литургии в праздник Успения Божией Матери 15/28 (н.с.) августа, так как они хотят все причаститься перед смертью, потому что их хотят выдать Тито. На обратном пути из лагеря я просил полковника спасти их от выдачи коммунистам и тиранам. Он обещал мне сделать все, что сможет.

Спустя год после этого, зашли ко мне в Гамбурге два серба, бывшие заключенные в лагере Мюнстер, благодарили меня за посещение их и сообщили мне о том, что они выкопали подземный ход под колючей проволокой и в одиночку все бежали через выкопанный проход на свободу. Англичане не искали их. Теперь они уезжают в США на постоянное жительство. Я понял тогда, что все проделки их для свободы могли быть произведены только с ведома полковника, который хотел таким образом их освободить. Может быть он даже кому-то эту идею подсказал, но сам смотрел на это с закрытыми глазами.

В Британской зоне Германии я считался официальный лицом Православной Церкви. Мою подпись признавали во всех английских и немецких учреждениях. С 1948 года я получал месячное жалованье из немецкой казны, как епископ. Городские власти Магистрата приглашали меня на торжественные приемы церковных посетителей — иностранцев, как, например, Кэнтерберийского архиепископа. Эти же власти выдали мне свидетельство о том, что я являюсь гражданином города Гамбурга, который по старой традиции считался свободным городом — Ганзейским городом. Отношение властей ко мне было прекрасное. По-немецки я говорил тогда и не нуждался в переводчике. Но в серьезных случаях я брал с собою своего переводчика Н.С. Буняковского или С.С. Иванова.

Главная квартира ИРО предложила мне назначить представителя от русских для постоянной связи с этой беженской организацией. Я сделал ошибку, что пригласил Гамбургский комитет для совещания по этому вопросу. Но члены этого комитета сорвали этот вопрос своими интригами против меня, особенно его председатель. В результате я отказался от предложенной мне миссии назначения представителя от русских беженцев при Главной квартире ИРО, и его не было. Другие национальности имели своих представителей, а от русских не было. Гамбургский комитет пытался установить свою диктатуру в русских делах и никого иного не допускал. Однако власти не признавали этот комитет. Он существовал и действовал самостоятельно, как солидаристическая организация. Большой популярности среди русских Ди-Пи он также не имел: отвергали его диктатуру.

Беженцы Ди-Пи из Германии и Австрии, а также из других стран Западной Европы, где они временно жили, начиная с 1948 года, массово переселялись в заморские края: Австралию, Аргентину, Бразилию, Парагвай, Венесуэлу, США, Канаду и Марокко. В свои родные страны с коммунистической властью никто не хотел возвращаться, боялись режима и тюрьмы. Западная Европа, особенно Западная Германия, быстро очищалась от беженцев с Востока. Лагеря массово закрывались, ликвидировались вследствие отсутствия насельников. Уменьшалось число прихожан и Гамбурге. При помощи американского командования, по моей просьбе, переправили самолётом из Берлина ко мне в Гамбург семью моего старого приятеля прот. П. Закидальского, которому грозила высылка на родину. Он просил помочь ему с семьей переселиться в Гамбург.

Выписывая себе в помощь о. Закидальского, я имел в виду, что он займет мое место в Гамбурге, как настоятель прихода. Мое положение в Германии ставилось под вопрос, потому что меня приглашали дважды в Северную Америку на епископство. Архиерейский Синод молчал относительно меня, а я не желал переходить в Северо-Американскую Митрополию, где мне предлагали епископскую кафедру. Но в начале 1950 года пришла, наконец, моя очередь. Митрополит Анастасий, председатель Архиерейского Синода, письменно предложил мне место викарного епископа в Австралии, где правящим австралийской епархии был епископ Федор, назначенный туда еще в 1948 году. С ним я был давно хорошо знаком, еще с академических студенческих лет в Варшаве, а затем встречался много раз в Мюнхене, где он жил частным образом, как простой беженец. В сан епископа он был рукоположен на родной ему Волыни в 1942 гаду и принадлежал к Украинской автономной Церкви. Оттуда он выехал в беженство и поселился в Мюнхене, переживши всякие беженские невзгоды. Находясь в Австралии и проживая в Сиднее, он писал мне письма изредка. Однажды он написал мне письма с просьбой прибыть в Австралию ему в помощь. А митрополиту Анастасию написал предложение с просьбой назначить меня правящим Австралийской епархии, а его назначить викарием. Митрополит на это не согласился и решил меня послать ему в помощь. Поэтому и запросил моего согласия. Сознавая, что Синод куда-то пошлет меня из Германии, я предпочел ехать или плыть в далекую и неведомую мне Австралию. Меня привлекало старое знакомство и дружба с еп. Феодором (Рафальским), бывшим протоиереем до епископства, как я его с того времени знал.

По поводу моего согласия на епископскую кафедру в Австралию еп. Феодор обратился с просьбою в министерство иммиграции включить меня в список иммигрантов в Австралию. Министерство согласилось и дало распоряжение своим чиновникам в Германии включить меня в свои писки. ИРО в Германии меня уведомило об этом, вызвавши на медицинскую комиссию. В то же время я получил приглашение от мистера Патерсона Моргана провести месячный отдых в гор. Локарно (Швейцария) в доме Мирового Совета Церквей. Я принял это приглашение и в конце февраля туда уехал. Там было хорошо: отличные условия в доме, медицинская помощь, приятное образованное общество профессоров и здоровый горный климат. Город расположен на берегу большого озера Лаго Маджоре. Начиналась весна, и расцветали деревья мимозы, и везде было полно цветов. Ежедневно я гулял по бульварам, где находилось много деревьев и цветов. Иногда гулял по аллеям в горах. Я наслаждался теплым климатом после холодной и снежной зимы в Гамбурге.

Уезжая в Локарно, я написал митроп. Анастасию в Мюнхен письмо, извещая его о своем отъезде. И сделал плохо, так как сам себе повредил. Митрополит ответил мне, что отдыхать я буду на пароходе по пути в Австралию и повелевал ускорить свой отъезд из Швейцарии обратно в Гамбург для приготовления к отплытию в Австралию. Я пошел к доктору. Осмотревши меня, он категорически увещевал меня остаться еще на месяц в Локарно. Однако, не желая ослушаться митрополита, вскоре я уехал оттуда, не дождавшись конца своего назначенного срока.

На обратном пути решил я посетить Женеву. Проезжал поездом по ущельям высоких Альп, через длинные туннели и с многими остановками на станциях в горах. Живописные были картины. На итальянской стороне на станциях приходили в вагон нищие просить милостыни, денег. Жалкий был у них вид. В Лозанне была пересадка на местный электрический поезд. В вагоне слышна была французская речь. Со вниманием я вслушивался в разговоры пассажиров, стараясь понять их речь. Французский язык я знал, но без практики много лет его забыл, а теперь вспоминал, вслушиваясь в чужую речь.

Из Локарно я извещал настоятеля русской церкви в Женеве о своем приезде, но на вокзале никто меня не встретил. При помощи своего французского языка благополучно я доехал до церкви. Помог мне в этом кондуктор трамвая. Настоятель, архим. Леонтий, сообщил мне, что не получил моего письма. Он устроил меня в ближайшей гостинице, а на обеды я ходил к нему. Была первая седмица великого поста и соблюдался строгий пост. Питались главным образом картошкой в мундире с солью. В доме настоятеля гостили его брат архимандрит Антоний, ныне архиепископ Женевский и Западно-Европейский, его родной отец, архим. Иов, настоятель монастыря в Мюнхене, в миру полковник, епископ Нафанаил и еще кто-то. Большое общество. Разговор за столом велся главным образом на политические темы, о России, о том, что нет украинцев и прочее шовинистические речи. Мне не нравились эти речи. Старался больше не заходить. Ходил по городу, навещал университеты, музеи. Старинный город, не имевший особенных достопримечательностей. Зато Женевское озеро является украшением города. Вокруг него расположены роскошные виллы и гостиницы. С епископом Нафанаилом и архим. Леонтием я посетил греческого митрополита Фиатирского Германоса. Он рассказывал о своей поездке в Москву на торжества автокефалии Русской Церкви. Кто-то из нас спросил, как он считает, законна ли иерархия в Москве. Грек подумал и сказал: “Канонически: законна, но по совести трудно признать.” Остановился в гостинице на берегу озера. Одет по-штатски.

В Женеве я пробыл три дня и уехал в Мюнхен. Ко мне присоединился архим. Иов, который возвращался в свой монастырь. В пути огибали большое Боденское озеро. Он рассказывал мне, как провозил удачно разные товары из Женевы в Мюнхен без контроля и считал, что это было чудо. Злобно и односторонне нападал также на митрополита Варшавского Дионисия. Я пробовал разъяснить ему его неправильное мнение. Было безуспешно, тогда я ушел в другое купе. Он остался один, но перед прибытием в Мюнхен примирился со мною. Мы расстались с ним по-братски. Создалось у меня впечатление неблагоприятное о нем, как типичного для старого эмигранта от 1-й войны с его ментальностью и патриотизмом. Для нового поколения он не подходил. Рассказывали про него, что в своем монастыре, когда замечал, что на клиросе разговаривают, он подходил и командовал: “В строю не разговаривать!”

В Мюнхене простился со своими владыками: митрополитами: Пантелеимоном (Рожновским) и Анастасием, а также Серафимом Берлинским и Германским, который выразил сожаление о том, что я покидаю Германию. Простился так же и с другими владыками и знакомыми. Сознавал, что в жизни больше не увижусь с ними. Митрополиты Пантелеимон и Серафим вскоре умерли в Мюнхене и там похоронены. Митрополит Пантелеимон возлагал свою руку при моей хиротонии во епископа в Минске в начале марта 1942 года а митр. Серафим относился ко мне очень хорошо и оказывал свою помощь в бытность его в Варшаве в 1940 году.

В Мюнхене мне передали Синодальный указ о назначении меня на новооткрытую кафедру викарного епископа в городе Мельбурне с титулом “епископ Мельбурнский. “ Туда я и направлял свои стопы, не ведая дальнейшего. Но на месте уже выяснилось, что мое епископство в Мельбурне было лишь переходным этапом на бумаге. Началась игра Синода и епископа Феодора со мною, как с футбольным мячиком.

По возвращении в Гамбург из Швейцарии я продал автомобиль за бесценок. Назначил о. Закидальского своим заместителем, которого утвердил митрополит Серафим. Сам я уехал в лагерь на медицинскую комиссию в гор. Мюнстер. Там пробыл около двух недель. В комиссии рентгеновские снимки обнаружили старые рубцы бывшего у меня туберкулеза легких. Русский врач, состоявший в этой комиссии, помог мне тем, что австралийскому врачу подставил снимок легких здорового человека под моим именем. Меня пропустили в Австралию. Этот врач уже много лет живет в Сан-Пауло (Бразилия) и пользуется большой популярностью не только среди русских, но и бразильцев.

Перед отъездом в Австралию я решил посетить своего двоюродного брата Михаила Мартоса, жившего в Лондоне (Англия), с которым я не виделся много лет. Мы вместе с ним провели свое отрочество и юношество. Он служил в польской армии много лет и во время польско-немецкой войны в сентябре 1939 года эвакуировался с поляками через Румынию и Францию в Англию. Служил в армии генерала Андерса. Женился на англичанке и имел свой дом. Списавшись с ним, на самолёте я отправился в Лондон в назначенный день. Был сильный ветер и наш самолёт поднимался в воздух с волнением. Но вверху было тихо и солнечно. На аэродроме встретили меня архиеп. Савва Советов, епископ из Польши и архим. Виталий, настоятель русского прихода в Лондоне. Архиеп. Савва имел чин польского генерала по своей должности военного епископа. Архиепископ пригласил меня к себе в гости и на ночлег. Архимандрит Виталий на своем автомобиле отвез к себе в церковный дом и угостил обедом. Там же я встретил своего племянника Александра. На следующий день я гостил у брата. Архиеп. Савва попросил меня посетить его церковь и отслужить акафист. Его прихожанами были белорусы из армии Андерса. К ним я обратился со словом назидания.

Архиеп. Савва и архим. Виталий возили меня и показывали город, королевский дворец, парламент, дворец архиепископа Кентерберийского и много других достопримечательностей. Все это было интересно для меня. На обратном пути я немного приболел, но благополучно возвратился в Гамбург.

Вскоре меня вызвали в транзитный лагерь в Дэльменгорст, возле Бремена. Простившись с прихожанами, с о. Закидальским и взявши свои необходимые вещи, я уехал в Дэльменгорст. Там продержали меня почти месяц. Была какая-то интрига против меня: кто-то хотел мне помешать с отъездом в Австралию. Был один такой в этом лагере. Меня возили с транспортом в лагерь Аурих возле границы с Данией, а оттуда опять в Дэльменгорст. Мне помог Иван Евсеенко, бывший регент в Фишбеке, который отправлялся к своим родителям в Мельбурн. Он попросил австралийского начальника транспорта включить меня в качестве пароходного капеллана для православных. Тот так и сделал. Благодаря этому, 17 июня на пароходе “Скаутум” я отплыл в Австралию. На нашем пароходе находилось две тысячи пассажиров иммигрантов.

После 25-ти дневного путешествия приплыли в Западную Австралию в порт Фримантл, возле гор. Перта. Дневную остановку имели только в Порт-Саиде. Пассажиры, увидевши издали австралийские берега, сильно обрадовались и массово вышли на палубу посмотреть на них. Что-то думал каждый. На пристани возле парохода встретил меня о. иеромонах Афанасий Могилев, которого я знал по лагерю Фишбек. Он выхлопотал для меня в администрации транзитного лагеря легковой автомобиль с шофером, на котором он и отвез меня в этот лагерь, называвшийся Нордзэм, бывший американский военный лагерь. Для меня отвели отдельную комнату в бараке и разрешили столоваться вместе с администрацией. Таким образом было оказано мне внимание.

В лагере продержали меня недолго. Отсюда я ездил совершать Богослужения в г.Перт и служил с о. Афанасием в лагере, Нордзэм. Все прибывшие Ди-Пи, которые получили название “новые австралийцы,” проходили медицинскую комиссию. Здесь придрались к моим легким и хотели возвратить меня в Германию. Посоветовали мне обратиться к главному врачу комиссии. Я объяснил ему цель своего приезда, и он охотно согласился отпустить меня из лагеря в Сидней. По происхождению он был австрийский еврей из Вены. С ним я говорил по-немецки. После комиссии и я получил свои вещи и билет на железную дорогу и уехал из лагеря. Поезд мчался три дня через необозримую пустыню. Вагоны были спальные, для четырех пассажиров. В нашем купе ехали три “новые австралийцы” и один старый австралиец, который беспрерывно пил пиво и нас угощал. В Аделаиде была пересадка на другой поезд в Мельбурн. Я расстался со своими спутниками. На вокзале встретили меня свящ. И. Зуземиль, знакомый из Берлина и Яковлевы, которые забрали меня к себе в дом.

Архиепископ Феодор встретил меня радушно, хвалил меня и представлял прихожанам. Мы служили с ним литургию в Свято-Владимирском храме. На следующей неделе он возил меня в столицу Австралии — Канберру для представления меня министру иммиграции Холсту. В Австралии правительство не интересуется Церквами и их жизнью, по принципу: Церковь отделена от государства, поэтому мой и архиепископа визит к министру не был нужен, но владыка захотел сделать этот визит. Министр принял вежливо и кое-что спрашивал. Владыка благодарил его за помощь в деле моего приезда в Австралию. Переводчиком была местная жительница Гунченко. Она же после приема у министра пригласила нас в свой дом и угостила обедом. Там я заболел сильным припадком мигрени и не мог быть за столом. Болезнь приключилась впервые и больше не повторялась. Причины этому я не мог объяснить, но лишь мы сели в поезд, моя болезнь успокоилась.

После некоторого времени пребывания в Сиднее архиепископ Феодор повез меня поездом в Брисбен, как епископа брисбенского, но держа в секрете, опасаясь, что в Брисбене меня могут не принять. Основания у него, конечно, не было для этого. Он полагал, что если к нему относились недружелюбно прихожане там, то ко мне также отнесутся. Но от меня это он скрывал.

На вокзале в Брисбене встретил нас настоятель протоиерей Антоньев. Я был новый человек, а владыка Феодор уже считался там своим и обычным. Приехали в церковный дом, вместительный и хорошо обставленный, стоявший рядом с церковью во дворе. Была суббота, а вечером служили всенощную. Храм наполнился прихожанами. Любопытствовали, какой новый архиерей приехал. После Богослужения все подходили ко мне взять благословение. Архиепископ оставался как бы в стороне. На следующий день, в воскресенье, служили литургию, а после нее был устроен чай сестричеством для архиереев и прихожан. Большей зал был заставлен столами и сидевшей публикой. Во время чая из-за произведения речи по случаю моего приезда произошел конфликт между о. Антоньевым и архиепископом. Публика это заметила и заняла позицию в защиту о. Антоньева. Громко никто ничего не говорил, но позже я узнал об этом. Звонили ко мне по телефону и просили передать архиепископу, чтобы извинился публично перед о. Антоньевым. Я конечно, не передавал этой просьбы. Архиепископ пробыл несколько дней и уехал в Сидней.

В воскресные дни один раз в месяц вечером я собирал взрослую молодежь на духовные беседы. Собирались и беседами интересовались. Часть молодежи солидаристы увели в Русский клуб, где развлекали их танцами. Наступил Великий Пост, и я прекратил свои беседы с молодежью, а устраивал беседы со взрослыми прихожанами. Эти беседы проходили все успешнее и многолюднее. В ведении бесед с прихожанами помогал мне о. Антоньев, который уже имел большой опыт в этом деле из прежней своей деятельности.

Мои отношения с о. Антоньевым установились хорошо, не было между нами каких-либо недоразумений. Только он привык быть самостоятельным в своей деятельности в течение многих лет и без надзора епископа, поэтому тяготился присутствием архиерея на месте, но своего недовольства не высказывал. Прихожане относились ко мне тоже хорошо. По инициативе о. Антоньева прихожане собрали деньги и заказали в женском монастыре в Иерусалиме митру для меня в подарок по случаю моего 10-ти летия архиерейства (в марте 1952 года). О.Антоньев, от имени прихожан преподнес мне эту митру в одно из Богослужений в праздничный день в присутствии прихожан. Я благодарил их за внимание и любовь. Эта митра была доказательством того, что прихожане оценили мою деятельность и мое служение.

После этого я решил обновить иконостас в своем кафедральном соборе. В нем помещены иконы примитивной работы и некоторые были совсем плохи. Я заказал иконописцу Савицкому, прибывшему из Шанхая, который написал новые иконы в нижний ярус иконостаса, а прихожане своими пожертвованиями их оплатили. Почему-то о. Антоньев был недоволен этим и пытался уговорить Савицкого отказаться от писания этих икон. Успеха не имел. Антоньев успокоился и позднее был доволен. Написанные новые иконы и ныне являются украшением этого храма. Уже тех жертвователей нет, — умерли, а их место занимают новые, приехавшие из Харбина в 60-х годах, как новые эмигранты.

С Бирсбенским англиканским архиепископом у меня установились хорошие отношения. Он посещал наш храм на нашем Богослужении и приглашал меня для посещения его духовной семинарии. Меня встречали по чину епископов Англиканской Церкви с пением хора семинаристов, с духовенством в облачениях и речью ректора а также с кратким Богослужением. На все это производило большое впечатление.

У меня в это время гостил мой приятель англиканский священник о. В. Лек, бывший в Британской зоне Германии представителем Кентерберийского архиепископа Фишера и много помогавший нашему духовенству. Благодаря его пребыванию у меня, я быстро овладел английский языком.

В церковной доме при соборе я жил в одиночестве. Пребывание у меня о. Лека рассеивало мою жизнь. С ним мы посещали город и знакомились с его красотами. К сожалению, он долго не был и уехал в Индонезию. Я остался опять один в доме. Мое одиночество использовали недобросовестные люди и начали распространять клеветнические слухи с целью подорвать мой авторитет и повредить моей деятельности. Писатель М. Горький в своем сочинении “В людях” высказался о таких людях следующими словами: “Россия по-прежнему страдает своей хронической болезнью — избытком мерзавцев.” Таковые нашлись и в Брисбене среди русских.

Кроме кафедрального Свято-Николаевского собора в Брисбене был открыт второй приход для недовольных прот. о. Антоньевым. Один старик подарил свой дом приходу и в нем устроили красивую домовую церковь. Я часто служил в этой церкви. Настоятелем ее был свящ. Н. Успенский, которого я назначил, бывший в моем ведении в лагере Фишбек (Германия). В Брисбене он жил со своей семьей. Был он хороший знаток церковного пения.

Мое служение приближалось к концу. Архиепископ Феодор задумал перевести меня в Мельбурн, о чем мне и сообщил. Но он вскоре заболел и не осуществил своего намерения. Поводом для перемещения в Мелбурн меня было то обстоятельство, что там образовалась небольшая группа прихожан, которая открыто выступила против местного настоятеля свящ. И. Зуземиля, обвиняя его в разных проступках. Архиепископ командировал меня исследовать обвинения с. Зуземиля. Туда я ездил, служил в церкви, допросил всех обвинителей, но никто из них не мог доказать вины о. Зуземиля. Весь описаний материал по поводу допроса и обвинений я передал архиепископу, а он созвал епархиальный совет и поручил вынести постановление против о. Зуземиля. Епархиальный совет не мог вынести решения с осуждением о. Зуземиля, но предложил архиепископу три резолюции для утверждения по его выбору. Архиепископ рассердился на членов епархиального совета и обозвал их “дураками.” В составе епархиального совета находились почтенные протоиереи и еп. Афанасий, как председатель вместо архиепископа... После этого владыка архиепископ серьезно заболел и три месяца находился в госпитале. Управление епархией временно передал мне, но не переставал контролировать меня, опасаясь, что я могу что-либо сделать плохое против него. В Мельбурне противники свящ. Зуземиля замолчали, но просили меня переселиться в Мельбурн, занявши должность настоятеля церкви. Зуземиль в это время получил в своё распоряжение прекрасный англиканский храм и устроил в нем большую церковь с иконостасом.

Перед Пасхой 1953 года архиеп. Феодор вышел из госпиталя и предложил мне переселиться в Мельбурн. По отношению ко мне занял недружелюбную позицию. В Мельбурне назначил прот. Т. Киричука, настоятеля второго прихода из недовольных о. Зуземилем, благочинным и через него сообщался со мною. Я поселился в Мельбурне и совершал Богослужения по очереди: одно воскресение в церкви священника Зуземиля, а следующее воскресение в храме о. Киричука. У первого в храме было полно молящихся у второго лишь десятка два. Зуземиль из своих церковных сумм оплачивал мне квартиру и давал деньги на содержание. Второй ничего не платил мне. Фактически я питался больше на свои личные деньги. А в общем положение мое было весьма неблагоприятным. Прихожане относились ко мне с уважением и любовью, не зная наших взаимоотношений духовенства, их никто в это не посвящал. Зато а Мельбурне было спокойно и без всяких интриг. Супруги Фрезе купили себе дом и пригласили меня переселиться к ним. Некоторое время я колебался, но внимая их настойчивым просьбам я согласился. Они относились ко мне весьма заботливо, как к родному, близкому. В их доме мне было хорошо. Оба они работали и весь день дома не были. Я же оставался как бы хозяином.

В октябре 1953 года в Нью-Йорке состоялся Собор Епископов Русской Православной Церкви Заграницей По причине своего болезненного состояния архиеп. Феодор на Собор не полетел самолётом, потому что боялся, а парохода не было в то время в Нью-Йорк. Не посылал и меня туда вместо себя. Но написал рапорт с просьбой перевести меня из Австралии и назначить на мое место другого епископа. Должно быть были приведены им какие-то важные аргументы против меня, потому что архиереи постановили перевести меня из Австралии на другое место, а на моё место назначить протоиерея Раевского с пострижением его в монашество, настоятеля прихода в Майами во Флориде (США). Однако какие бы ни были эти аргументы, они были клеветническими и оскорбительными для меня. Архиереи, должны были произвести сперва расследование по сути приведенных аргументов против меня, запросить меня относительно их, а затем выносить свое постановление. Но ничего подобного не было сделано. Фактически мая судьба находилась в руках одного моего кирисиерарха (старшего): архиепископа Феодора. Он решал, писал свои решения в Синод, и Синод их утверждал без всякой проверки в их основательности. Так было с переменой моего местожительства в Австралии: в Австралию я прибыл на епископство в Мельбурн. Архиепископ же Феодор, сперва назначив меня в Брисбен, а позднее перевел в Мельбурн. В скором времени меня вообще удалили из Австралии.

Я узнал о своем переводе лишь тогда, когда окончился Собор Епископов и Синод прислал мне по почте указ об этом. По получении его я был сильно расстроен неожиданностью своего увольнения из Австралии. Искренне я пожалел, что послушался в свое время приглашения и оставл Гамбург. Однако считал по своей вере, что такова была воля Всевышнего.

Загадочна для меня была личность моего начальника архиеп. Феодора, которого раньше я мало знал по характеру и настроению. В Австралии я ближе его понял и изучил. Прежде всего он отличался мнительностью и истеричностью а также ревностью и подозрительностью к другим. Психически он был неуравновешен и часто менялся в своем настроении. Вообразил себе, что я хочу его смерти, чтобы занять его место. Протодиакону Гришаеву однажды он с гневом сказал: “Не увидит он моей епархии как своих ушей без зеркала.” Касалось это меня. По-видимому эти особенности его характера, и побудили его сделаться моим врагом.

Игра Архиерейского Синода со мною, как с футбольным мячиком, продолжалась и после постановления о переводе меня из Австралии на Соборе в октябре 1953 года. Назначили в Тунис (Северная Африка) на священническое место, что противоречит даже священным канонам, запрещающем низводить епископа на место священника. Но вышли из положения тем, что возложили на меня обязанности управлять приходами в этой части Африки. На бумаге это получалось хорошо, но на практике плохо, потому что там не было русских приходов для епископского управления ими. В этой части Африки была юрисдикция православного патриарха Александрийского. В Тунисе священника в приходе не было. Посланный туда архиерей должен был исполнять обязанности священника. На это Архиерейский Синод и указал еп. Афанасию в своем указе. Несмотря на все это, я должен был служебно отправляться туда.

В Австралии я жил без всякого подданства, и без заграничного паспорта визы не мог получить. В Тунисе должны были русские прихожане хлопотать для меня разрешение на приезд туда. По этому делу я написал церковному старосте г. Плешко и просил его исхлопотать мне французскую визу в Тунис, потому что Тунис находился под протекторатом Франции. Староста мне ответил, что они просят прислать к ним священника как можно скорее, потому что церковь стоит закрытой долгое время и приходу грозит катастрофа. Синод со своей стороны тоже ничего не предпринимал для получения для меня разрешения на въезд в Тунис. Перед мною в Тунисе служил епископ Нафанаил, которого послали в Мюнхен, и прихожане ожидали его возвращения и не хотели принимать другого епископа, т.е. меня. Об этом положении написал мне мой бывший университетский коллега А. Бельский, живший в то время в Тунисе. Со своей стороны я тоже ничего не предпринимал для получения визы в указанной выше причине. Время проходило. Наконец Синод освободил меня от назначения в Тунис, а туда командировал священника из Парижа. В Мельбурне я оставался на положении безработного архиерея, но изредка служил в церкви о. Зуземиля.

Вскоре я узнал, что в штате Виктория находятся лагеря с живущими в них нашими европейскими беженцами, у которых не было священников. Я поехал в эти лагеря и начал их обслуживать. Один лагерь — Беналла расположен был в 50-ти милях от Мельбурна, а другой лагерь— Богелла, был значительно дальше. В Беналла жили русские семьи, а в Богелла — украинские. Последний лагерь мне очень нравился по своему местоположению, и по моему ходатайству министерство иммиграции утвердило меня капелланом в нем. Когда уехали все украинцы, прислали в этот лагерь греков из Греции. Я совершал Богослужения по-гречески, а богомольцы пели всю литургию, гармонично и стройно. Они были ревностными посетителями Богослужений. Бывало еще далеко до начала Богослужения, а возле барака церкви уже собралось много богомольцев, ожидая моего прихода. Всю литургию от начала и до конца стояли и молились: женщины и дети слева, а мужчины справа.

В мельбурнском храме о. Зуземиля разыгралась драма перед праздником Рождества Христова. Вызвал ее сам о. Зуземиль на почве незаконного романа с замужней женщиной, женою своего друга, зубного врача. Архиепископ Феодор запретил его в священнослужении, а он со всем своим приходом перешел в юрисдикцию греческого архиепископа Константинопольской патриархии. В Мельбурне произошел церковный раскол. Архиепископ Феодор приехал исправить это положение, но еще больше углубил конфликт. В это время был я давно не у дел. После ухода Зуземиля, я лишился возможности совершать Богослужения в его церкви. И постепенно многие его прихожане отошли от него; но он остался у греков. Занялся торговлей и служил в своей церкви. Синод лишил его священного сана. Пострадавший муж подал на него в гражданский суд за свою жену. Разбирательства судебного дела продолжалось две недели с присяжными заседателями. Были вызваны из русских 25 свидетелей, но суд оправдал его за недостатком обвинений. После этого он перешел в юрисдикцию Московской патриархии и там был рукоположен во епископа для Германии. Теперь он — архиепископ Венский в Австрии.

Здесь, в Мельбурне, прибыл ко мне в гости мой приятель, англиканский священник Лек, которому я был рад. Он оставался у меня несколько месяцев, а затем возвратился в Англию. Он пытался устроиться на службу в Мельбурне или в других городах Австралии, но не имел успеха. Был уже для этого старым. А кроме того австралийцы не любили англичан.

В конце февраля 1954 года Архиерейский Синод определил мне быть епископом в гор. Эдмонтоне с назначением на кафедру епископа Западно-Канадской епархии. Прислали мне указ об этом. В Канадском представительстве потребовали от меня представления рентгеновского снимка моих легких и указали своего врача. Указание я выполнил. Спустя некоторое время прислали мне из Канады ответ с извещением, что по такому-то закону об иммигрантах я не могу получить разрешение на въезд в Канаду и поселения там по причине бывшей в молодости болезни легких (туберкулеза). Не суждено было мне попасть в Канаду, хотя я с удовольствием поехал бы туда. Сообщил рапортом митрополиту Анастасию в Синод о том, что Канада не пускает меня к себе на жительство.

В Синодальной канцелярии поспешили назначить меня на кафедру викарного епископа в Бразилию в помощь престарелому архиепископу Феодосию (Самойловичу). Получивши Синодальный указ об этом, я отправился в Бразильское консульство узнать относительно визы. Там мне сказали, что Бразилия не принимает русских по рождению на постоянное жительство. А я родился в то время, когда была великая Императорская Россия. В Советской я никогда не был, но для ограниченных бразильцев не было разницы между прежней Россией и Советским Союзом. Они знали только Советскую коммунистическую Россию, которая была им опасна.

Митрополиту Анастасию я сообщил, какой ответ получил в Бразильском консульстве. Должно быть он обеспокоился относительно моего неустройства. Для успокоения меня, написал мне, что по воле Божией назначено меня в Бразилию и что архиепископ Бразильский Феодосий получит для меня разрешение в порядке исключения как епископу. “Не беспокойтесь” — писал он мне. Я ответил ему, что воля Божия не осуществляется в постановлениях синодальной канцелярии, а воля Божия проявится относительно меня позднее, а в чем, ни Синод ни я не можем теперь предвидеть. Митрополит мне больше не писал, но распорядился архиепископу Феодору Австралийскому предоставить для меня квартиру в церковном доме в Сиднее и выплачивать ежемесячное пособие для содержания. Архиепископ выполнил предписание митрополита и предложил мне переехать в церковный дом при Свято-Владимирском храме с правом проведения Богослужений в этом храме. Не доверяя владыке Феодору в этом вопросе, я попросил выдать мне письменное заверение в том что ни он и никто иной, не выселит меня из этого дома на улицу. Такое заверение он мне выдал. Для установления братских отношений он пригласил меня в Мельбурнской церкви совершить с ним Литургию. Неохотно, но я согласился, ибо считал его виновником моих переживаний в Австралии в связи с переводом меня отсюда по его жалобе на меня, незаслуженной. Он это сознавал и старался меня задобрить. В Синоде понимал моё положение и митрополит Анастасий, который часто в своих письмах утешал меня. Он искренно хотел устроить меня на епископство, но все неудачно, помимо его воли, я не гневался ни на него, ни на членов Архиерейского Синода, которым моя судьба была безразлична.

Новый епископ Мельбурнский уже приехал в Мельбурн и совершал Богослужения в новоприобретенной церкви, купленной прихожанами до его прибытия. Он распоряжался ремонтом ее. Для иконостаса заказал у местного русского художника большие иконы Спасителя и Божией Матери в старом русском стиле. Когда их установили, то все прихожане заявили протест против этих икон, а церковный староста Мокрый сам их убрал из иконостаса. Епископ Савва со своими иподиаконами поставил эти иконы на горнем месте с целью приучить прихожан к их виду. А вид их был таков, что трудно было верующему принять их за святые иконы. Дело окончилось тем, что заказали другие иконы.

Архиепископ Феодор с первых же дней его почему-то не возлюбил. Может быть потому, что чувствовал себя виноватым передо мною. Епископ Савва прибыл на мое место. Владыка Феодор не мог себе этого простить. Это выяснилось, когда он умирал в апреле 1955 года. Находясь в госпитале тяжело больным, когда я приходил его навещать, он со слезами многократно просил моего прощения. Тогда же в последнюю ночь своей жизни, придя в сознание, он взывал коснеющим языком: “Владыка Афанасий, прости меня.” Я и не гневался на него, стараясь его утешить. На моих глазах он скончался в госпитале в 8 часов 13мин., 5-го мая 1955 года.

Еп. Савва был вызван в Сидней к умиравшему, но архиепископ Феодор не пожелал с ним говорить, а распорядился в порядке завещания передать мне управление епархией в Сиднее, а еп. Савве — в Мельбурне, т.е. разделил ее на две половины: север и юг. Завещание это было недействительно, и я его не принял, хотя еп. Савва спрашивал у меня относительно его. Синод назначил Савву епископом Австралийско-Новозеландской епархии. Получив это назначение, он пытался меня выселить из церковного дома, но защитило меня сестричество этой церкви, во главе которого, стояла энергичная и культурная генеральша Сидорина. Сам он жил в другом доме при кафедральном соборе и квартира для него не была нужна.

Тяжелые переживания вызвали у меня болезнь грудной жабы (ангина пэкторис) в тяжелой форме. Эта болезнь лишала меня возможности ходить в ближайшую лавку покупать себе продукты. Я стал инвалидом, не способным к работе. В таком состоянии здоровья я получил новое назначение, на этот раз уже в Аргентину.

В первых числах декабря 1955 года я получил телеграмму: “Вы назначаетесь на епископскую кафедру в Аргентину. Ждем Вашего согласия. Телеграфируйте. Митрополит Анастасий.” Состояние моего здоровья задержало меня с ответом. Вскоре получил вторую телеграмму:” Ждем Вашего согласия. Митрополит Анастасий.” Помолившись, я ответил: “Согласен."

Оставаться в Сиднее или в Австралии я не мог, потому что против этого был бы епископ Савва да и Синод. Мои друзья в Аделаиде приглашали меня к ним, о чем просили митроп. Анастасия, но еп. Никон по поручению митрополита ответил несогласием. Сделали это без моего ведома и согласия, а потом сообщили мне.

Об Аргентине и аргентинской церковной жизни я мало что знал. Для получения сведений оттуда, я написал письмо прот. Н. Масичу, которого я знал по Гамбургу и казачьему Стану. С ним был и о. Черкашин, мой знакомый из Гамбурга и Казачьего Стана. Вскоре получил от них письма, лаконические, но объясняющее положение. О. Масич писал, что храм и квартира для архиерея есть, в храме служат голосистые диаконы, есть священники, личный церковный хор, регент, а остальное сами увидите, во втором письме сообщалось о том, что в церкви командуют три лица: прот. Тимофей Соин, церковный староста Соломон Давидович Гегелашвили и его помощник кн. Уваров, с которыми Вам придется иметь неприятные дела. По содержанию этих писем я догадывался в чем дело и запросил митрополита. Тот ответил мне с предложением ускорить свой отъезд в Аргентину самолетом. На оплату билета обещал мне выслать деньги. Заграничный паспорт получил быстро, так как я был уже австралийским гражданином. С выдачей аргентинской визы дело задержалось. В Буэнос-Айресе хлопотали для меня аргентинскую визу на постоянное жительство. На это нужно было разрешение министерства. Пока тянулось дело с получением постоянной визы, прислали мне указ из Синода, в котором говорилось о том, что меня назначили на кафедру Епархиального архиерея Аргентинской епархии с титулом: “Епископ Буэнос-Айреский и Аргентинский.” Я был доволен, что вышел из положения викарного епископа. Переживши это унизительное положение, я сделался врагом назначения на епископские викариатства.

В конце февраля следующего 1956 года я вылетел самолётом “Квантас” в Буэнос-Айрес по линии: Фиджи, Кантон, Гонолулу, Лос-Анджелес, Сан-Франциско с остановкой на три дня и дальше Гватемала, Панама, Лима и Аргентина. В Сан-Франциско посетил своих старых знакомых, друзей и познакомился с городом. На место прибыл утром в субботу 3 марта. Тогда летали самолёты четырехмоторные, а джэтов (видимо, имеются ввиду реактивные самолеты, прим. ред.) еще не было в помине.

На аэродроме ожидали меня представители прихода, ибо я известил их телеграммой о дне и часе своего прибытия. В храме встретило меня соборное духовенство и довольно много народа, для ранней поры. Хористы были в полном сборе. Молебен и речь церковного старосты, и моя ответная. После церкви чай в архиерейской квартире духовенства и новоприбывшего гостя. Не знаю почему, но на меня все виденное мною в первый раз произвело печальное впечатление, показалось убожеством, нищетою. И не ошибся я в своих впечатлениях.

После официальной части пошли будничные дни со всей их наготой. Церковная касса пустовала, епархиальной кассы не было, собственного кафедрального собора тоже не было. Богослужения совершали в наемном католическом подвале школы, тесном и низком. Небольшую квартиру для архиерея нанимали. Все собираемые деньги уходили на уплату этих помещений. Предвидел я, что мне предстоит большая работа для урегулирования всех дел. Господь привел меня сюда не для отдыха и покоя, а для работы и заботы. Казалось мне, что передо мною лежит непочатое поле, целина. Нужно было вооружаться энергией.

Первым делом я предпринял меры ввести в каноническое русло так называемую Русскую Православную конгрегацию в Аргентине, которая имела юридическое лицо Аргентинской епархии, и на имя которой куплены были участки земли и строились храмы. Но по уставу этой организации, епархиальный архиерей был в стороне от управления этим церковно-епархиальным имуществом. Занимались этим делом миряне без участия своего епископа. Я считал это положение ненормальным и опасным для епархии. По русской пословице: новая метла хорошо метет, так и я принялся за все очищения от мусора церковного дома. Преодолевая препятствия со стороны членов мирян этой конгрегации; я по поддержке большинства, добился своей цели.

Был изменён устав и утвержден государственными властями, согласно, которому епархиальный архиерей являлся по должности председателем правления конгрегации. Это новое положение утвердил Архиерейский Синод и выразил мне благодарность.

Одновременно с этим делом я ревностно принялся за осуществление идеи постройки кафедрального собора. Меня не останавливало то обстоятельство, что в церковной кассе не было денег вообще, а тем более на построение храма и покупки участка. Надежда была на помощь Божию, веруя, что Господь прислал меня в эту страну для устроения церковных дел. В США и в других странах Запада обычно строят храмы при помощи займа денег в банках, но мы в Буэнос-Айресе не могли рассчитывать на это по разным причинам. Предстояло нам строить за свой счет, на добровольные пожертвования благотворителей. На них была моя надежда.

В день престольного праздника кафедрального подвального храма Воскресения Христова я объявил с церковного амвона, что будем строить своими силами свой собор и призвал верующих жертвовать на это святое дело и помочь в строительстве своими силами, т.е работой. Я не ошибался в своих расчетах. После долгого поиска подходящего участка в конце 1956 года мы его купили. Пожертвования поступали. Вся тяжесть забот и разных ходатайств, связанных с построением, лежали на мне. Когда были утверждены городскими властями планы нашего собора, я освятил площадь и совершил закладку собора в половине октября 1957 года, а в июне 1958 года мы уже совершали регулярные Богослужения в своем храме. Дружно помогали в этом деле добрые люди одни деньгами, а другие работой. Имена всех их увековечены на таблице внутри собора для общего сведения всех и для молитвенного поминовения. Всю железобетонную конструкцию сделал г. Леонтьев жертвенно, бесплатно, как равно и многие работники. Большие пожертвования деньгами и покупкой необходимого для ризницы и благоукрашения храма внесла антиквар Павла Н. Кенигсберг. Сам я трудился физически, не гнушаясь никакой тяжёлой и грязной работы. Все вносили свои посильные лепты в Божий дом.

Построением кафедрального Собора и архиерейского дома при нем создавался епархиальный центр Аргентинской епархии Р.П.Ц.3., благодаря чему она перестала уже быть временной и беженской на чужой земле.

Помимо строительной работы я тратил энергию и на издание журнала “Епархиальный вестник,” на духовные беседы с прихожанами и взрослой молодежью. На беседы приходили многие: для прихожан отдельно, а для молодежи отдельно. Проводил также пастырские собрания, во время которых беседовали о богослужебной практике, церковном уставе, пастырской деятельности и разных проблемах церковной жизни. Надоедал всем, кому только мог. Всю эту работу делал не ради своей славы, хотелось поднять религиозный и нравственный уровень всех русских людей, которые видели меня и беседовали со мною. Многих не удалось всколыхнуть духовно, но некоторые остепенились.

Нужна была такая работа, потому что русские в Буэнос-Айресе не составляли монолит или одну национальную и православную семью. В церковном отношении они были раздроблены не только на отдельные общины, но и на юрисдикции. В городе существовал старый, первый в Аргентине русский приход с великолепным храмом, настоятелем и строителем коего был еще в конце ХIХ века прот. К. Изразцов. Вскоре он умер. Его заместитель оказался более спокойным, и в 1961 году перед Пасхой перешел в мою епархию вместе с приходом.

Священствовал в Буэнос-Айресе архимандрит Михаил Дикий, который имел малый приход, состоящий из его почитателей, но он не вторгался в нашу епархиальную жизнь. Среди наших беженцев пытались миссионерствовать католические священники восточного обряда, но русских они мало совратили. Все эти деления не благоприятствовали церковной жизни в ее развитии в мирной обстановке. Много было светских организаций, главным образом военного и политического характера, которые между собою не мирились. Постепенно все эти деления изживались вследствие смерти одних, старости других. При помощи Божией Аргентинская епархия развивалась успешно и приобретала авторитет и значение.

Поначалу митрополит Анастасий и Архиерейский Синод не обращали внимания на мою кипучую деятельность в Аргентине. Из Буэнос-Айреса посылали им ябеды на меня, к которым в синоде прислушивались по поговорке: “Нет дыма без огня.” Правдивости этих ябед не проверяли, но насторожились ко мне. Главным и активным ябедником оказался некий клирик моего кафедрального собора, который взял на себя роль защитника пострадавшего духовенства, якобы обиженного мною. В ябедах искажали мои слова, приписывали мне то, чего в действительности не было. Обвинивши меня даже в том, что я, якобы, непочтительно отзывался о покойном своем предшественнике, архиеп. Иоасафе. Синод запрашивал меня по поводу этих обвинений.

Ябедники собирали материалы против меня с первого дня моего прибытия в Аргентину. Моя вина перед духовенством епархии состояла в том, что я издал циркулярное распоряжение с требованием совершать Богослужения по установленному чину и не вносить отсебятины при службе разных богослужебных молитвословий: молебнов, панихид и проч. В своем циркуляре я указывал даже подробный порядок этих Богослужений. Моя попытка была ввести однообразие в церковно-богослужебную практику и избежатъ разнобой, который я застал в этом отношении в Аргентинской епархии. Покойный архиепископ не обращал внимания на это, и священники привыкли к своей практике, “Вот покойный владыка был добрым и внимательным к духовенству, а этот, приехавший, другой — плохой!” — скандировали мирянам честные отцы вверенной мне епархии, особенно два из них, о которых предупреждали меня еще в Австралии митроф. прот. Т. Соин и упомянутый протодиакон. Нашлись досужие люди, которые стали распространять слухи о чудесах покойного архипастыря и называли его святым. Писали в газетах об этом, но популярности не имели. Делалось это, конечно, в пику мне, но я не обращал внимания на проделки подобного рода. Вскоре позаглохло, и о чудесах забыли. Успокоились.

Полтора года я подвизался в буэнос-айреской церковной обстановке, богатой всякого рода склоками, раздорами и ябедами, но также и благочестием многих прихожан. Последние посещали церковь и Богослужения, а от прочего стояли в стороне. Эти-то и были моей паствой, с которой я молился, строил Кафедральный Собор и церковную жизнь.

Прошло полтора года, пока митроп. Анастасий с Синодом обратил на меня свое первосвятительское внимание. В конце августа 1957 года состоялось заседание Архиереев Синода, на котором постановили возвести епископа Афанасия в сан архиепископа во внимание к его усердному служению Святой Церкви и архипастырским трудам по управлению Аргентинской епархией. Были присланы мне об этом телеграмма и указ из Синода.

Это награждение я принял равнодушно, считая его запоздавшим. Я думал его вообще не принимать и величать себя по-прежнему епископом. У меня всегда было равнодушие ко всяким наградам и отличиям, в данном случае это проявлялось сильнее. О своем настроении я сообщил архиепископу Григорию (Боришкевичу), которого я уважал и питал к нему доверие. В ответ на это я получил от него письмо следующего содержания:

Владыка Григорий скончался в половине октября, того же 1957 года от рака желудка. Похоронен в Свято-Троицком монастыре в Джорданвилле. Я знал его хорошо с молодых своих лет, как протоиерея на Волыни и в Гродно. В молодости он окончил Казанскую духовную академию со степенью кандидата богословия. Монашество и епископский сан принял в гор. Вене (Австрия) в сентябре 1943 года. На родине состоял в лоне Православной Белорусской Церкви.

Свое архипастырское служение я продолжал с усердием и любовью, не щадя своих сил и здоровья. В Синоде это знали. Построение Кафедрального Собора и другие мои мероприятия были уже перечислены в предыдущей главе. В дополнение к сказанному считаю нужным указать на учреждение мною Епархиальной Похоронной кассы в помощь бедным русским людям при похоронах их родных в Буэнос-Айресе. Из этой Кассы было выдано денежное пособие в более чем в 100 случаях смерти.

Важным событием в нашей епархиальной жизни было присоединение из Северо-Американской Митрополии старого и большого прихода в Буэнос-Айресе с красивым храмом Святой Троицы во главе с митрофорным прот. Ф. Форманчуком перед Пасхой 1961 года. С присоединением этого прихода ликвидировался один из церковных расколов в Аргентине. Это вызвало весьма благоприятное впечатление в Архиерейском Синоде в Нью-Йорке.

В Архиерейском Синоде приняли во внимание мои заслуги и постановили наградить меня правом ношения бриллиантового креста на клобуке. Постановление Синода об этом стоялось 4/17 (н.с.) августа 1961 года. В Синодальном указе по этому делу были перечислены мои труды на церковной ниве с указанием построения Кафедрального Собора и возвращение в юрисдикцию Архиерейского Синода и Епархиального архиерея Аргентинской епархии Свято-Троицкого храма. Таким образом меня поставили на положение одного из старейших архиереев Русской Православной Церкви за границей. Этим положением я нисколько не гордился, но им стеснялся.

Большой важностью для меня были полеты авионом в Нью-Йорк на Соборы Епископов нашей Зарубежной Церкви. Соборы происходили в 1956, 1959, 1962, 1964, 67, 68 годах, на которых я присутствовал и принимал дельное участие. Кроме того был приглашаем в Синод для участия в 1963, 1965-66, 1974 в 1981 годах. Из названных поездок принимал участие в юбилейных торжествах митрополита Филарета в 1974 и 1981 годах. Благодаря участию в заседаниях Собора и Синода я хорошо ознакомился с церковною жизнью нашей Зарубежной Церкви. На Соборе в 1962 году я был выбран в ревизионную миссию вместе с архиеп. Австралийским Саввою для сверки синодальной отчетности и Свято-Троицкого монастыря. Эту работу мы выполнили добросовестно и нашли, что отчетность велась хаотически и неаккуратно. Митрополит Анастасий был недоволен этим.

На Соборе Архиереев в 1964 году в мае был избрал на кафедру митрополита Зарубежной Церкви епископ Филарет. Митрополит Анастасий ушел на покой по старости лет. Были выставлены кандидатуры архиепископов Иоанна и Никона. При голосовании оба кандидата получили одинаковое число голосов. Ни один из них отказываться не захотел. Тогда при помощи опроса всех архиереев устно был избран единодушно упомянутый выше епископ Филарет, викарий Австралийской епархии. Одинаковое количество голосов при голосовании для выбора при двух кандидатах случилось потому, что один из кандидатов, присутствовавший на заседании, подал голос за себя. По установлению таковым оказался еп. Никон. С моей точки зрения оба кандидата были неподходящими для ответственной должности Митрополита и Первоиерарха Русской Православной Церкви Заграницей.

В Буэнос-Айресе нашлись среди русских злоумышленные люди, которые по чьему-то заказу подняли, и вели в газетах и устно агитацию против меня. Поначалу я переживал и скорбел, но вскоре привык, когда они не унимались. Основания для агитации не было, но они сами и все факты перевирали, сознательно искажая для эффекта. Благоразумная моя паства не придавала значения этой кампании против меня, но решительно выступала в мою защиту, для чего собиралась на общие собрания и выносила свое порицание смутьянам. Такое собрание состоялось в большом зале в городе в октябре 1968 года. И здесь, как и в Брисбене (Австралия), появились слова М. Горького, “что русские страдают по-прежнему своей хронической болезнью — избытком мерзавцев.” Среди моих врагов оказались два украинца, один немец, один поляк и один советский патриот. Эти лица называли себя русскими.

Моя интенсивная деятельность во славу Божию, во благо Аргентинской епархии Русской Православной Церкви Заграницей оказалась не всем по сердцу. Этого блага русской Зарубежной Церкви в Аргентине не хотели ее враги сознательные и несознательные. Но благо мною было сделано, о чем свидетельствуют Синодальные награды: архиепископство и бриллиантовый крест на клобуке. Свидетельствуют об этом благе красующийся в городе Буэнос-Айресе Воскресенский Кафедральный Собор и архиерейский дом при нем. Свидетельствуют об этом многие другие дела, которые перечислены в главе об Аргентинской епархии. Результатами своих неустанных архипастырских трудов я был и остался доволен, хотя это мне много стоило в потере здоровья. Благодарю Бога за Его помощь в моих всех начинаниях. Слава Богу, Благодетелю нашему, вовеки веков. Аминь.

В далекой Австралии, где святительствовал архиепископ Савва, возникли большие нестроения вокруг Кафедрального Собора и среди его прихожан. Престарелый Архиепископ сам и его викарий епископ Константин справиться не могли. В этой обстановке вспомнили про меня.

Архиепископ Савва и раньше писал мне письма, в которых приглашал переселиться в Сидней, считая меня свободным архиереем, не возглавляющим епархии. Однако, в этих письмах ничего конкретного не предлагал. Но я и не обращал внимания, отвечая общими фразами из вежливости. Он даже писал что-то митрополиту Филарету, потому что тот запрашивал меня, не думаю ли я уехать в Австралию. Но это была лишь переписка, не имевшая никаких конкретных результатов.

В начале сентября того же 1969 года был созван Архиерейский Собор в расширенном составе, который постановил следующее:

“... 23 августа/5 сентября 1969 года слушали письменные доклады епископа Константина о положении дел с регистрацией соборного прихода в Сиднее и архиепископа Саввы о положении дел в Австралийско-Новозеландской епархии. Архиепископ Савва вновь указывает на то, что он уже и ранее писал, что Преосвященный Архиепископ Афанасий, как человек с высшим богословским образованием, хороший канонист и опытный администратор мог бы быть полезным для Австралийской епархии. Теперь Архиепископ Савва подчеркивает, что при создавшейся в данный момент обстановке, Архиепископ Афанасий необходим в Австралии, если мы желаем сохранить епархию в нашей Зарубежной Церкви. Поэтому Преосвященный Савва считает совершенно необходимым скорейший перевод Архиепископа Афанасия в Австралию для возглавления Австралийско-Новозеландской епархии. После обсуждения этого вопроса постановили:

1. Преосвященного Архиепископа Савву по настойчивой его просьбе, вследствие его болезни, освободить о управления епархией с выражением ему благодарности за многолетние труды по управлению епархией с тем, что он назначается представителем Архиерейского Синода для названной епархии.

2. Преосвященный Архиепископ Афанасий переводится с кафедры Буэнос-Айреской и Аргентинской на кафедру Австралийско-Новозеландскую. Поручить ему безотлагательно привести в исполнение вышеозначенное определение и вступить в управление Австралийско-Новозеландской епархией.”

На кафедру Аргентинской епархии был назначен Архиепископ Чилийский Леонтий (Филипович), который много лет мечтал об этом.

Перемещение меня в Австралию было большой неожиданностью для меня. Собравшиеся архиереи на заседание не сочли нужным, хотя бы по братской вежливости, запросить меня по телефону или телеграммой о моем согласии, как это делалось обычно в других случаях с другими архиереями. Об этом переводе я узнал из письма епископа Саввы (Сарачевича) Эдмонтонского, викария Канадской епархии, который поспешил известить меня частным порядком. Узнав о своем переводе, я немедленно послал телеграмму митроп. Филарету, прося его остановить действие этого постановления. В дополнение к телеграмме выслал ему же обстоятельное и мотивированное письмо по тому же делу. Ни ответа, ни изменения положения не последовало. Оказалось Митрополит отдыхал в Сан-Франциско (Калифорния), куда он уехал поездом по окончании заседания Архиерейского Синода. На мое письмо ответил с большим опозданием из Сан-Франциско, указавши, что не может отменить постановления Синода относительно меня. Тогда я выслал ему второе свое письмо с настойчивой просьбой оставить меня в Аргентине. В нем я предлагал отправиться в Австралию лишь временно на три месяца с целью познакомиться там с обстановкой и возможностью осуществления моей помощи в спорном деле. Ответа от митрополита Филарета не последовало.

Вскоре начали атаковать меня письмами и телефонами из Сиднея, знакомя меня с сущностью спора вокруг собора. Меня торопили с прибытием в Австралию, потому что викарный епископ Константин, бывший мой подчиненный священник в Германии, организовал кампанию против меня и моего назначения туда. На мой запрос относительно епархиальных дел он ответил мне, рекомендуя не спешить с прибытием, пока все не успокоится. Писал мне и архиеп. Савва, который выражал сожаление, что меня не было в Сиднее, когда начался спор там. Я бы, по его мнению, не допустил бы до этого. Одним словом, картина показалась мне очень мрачной. Вышло, что я отправлялся туда, как на боевой фронт.

Откладывать на долгое время свой отъезд в Австралию я не мог, потому что в Синодальном указе было предписано мне безотлагательно вступить в управление Австралийской епархией. Кроме того, изо дня на день я ожидал прибытия моего заместителя архиепископа Леонтия, которому я писал, приглашая приехать, чтобы принять от меня Аргентинскую епархию. Я решил уезжать в Австралию. Назначил на воскресенье 17 ноября прощальную литургию прихожанам кафедрального собора, а на следующий день отлет самолётом в Нью-Йорк. Сейчас же написал письмо митрополиту Филарету и членам Архиерейского Синода, прося их собраться в Синоде к моему прибытию для того, чтобы пересмотреть мое дело с назначением в Австралию.

С болью в сердце я расставался с прихожанами и с Аргентинской епархией, где столько потрудился при её организации. Прилетел в Нью-Йорк и явился я в Синод. Никто из архиереев не приехал туда, как я просил. Митрополит продолжал отдыхать в Сан-Франциско, занимаясь своим любимым занятием — ужением рыбы. Архиепископ Никон сказал мне, что без митрополита Синод не может состояться. Ничего не оставалось мне иного, только отправляться в Сидней на тяжелый подвиг. Сообщил туда о дате своего приезда авионом.

Мой маршрут в Сидней: Нью-Йорк — Лос-Анджелес — Гонолулу — Австралия. В Лос-Анджелесе провожал меня архиепископ Антоний Лос-Анжелесский (Синкевич), который был весьма внимательным ко мне, что показалось мне подозрительным, так как раньше таковым он не был. С тяжелым чувством путешествовал всю двойную ночь, не спал, а размышлял о предстоящем мне мучении. Я ясно сознавал, что ожидает меня в Сиднее. При приближении к Сиднею охватило меня тяжелое скорбное чувство, в результате чего появились у меня слезы, которые еще сильнее меня расстраивали и беспокоили. Сходил я по ступеням из самолёта в Сиднее на аэродроме, опечаленный и заплаканный. В таком состоянии встретили меня оба викарных епископа: Константин и Феодосий. Встречали на аэродроме и представители прихожан собора: церковный староста и другие. Епископы увезли меня в архиерейскую резиденцию в Кройдон.

Прибыл я в Сидней 9 декабря. С того момента началась моя страда, а вернее Голгофа. Сейчас же по прибытии посетил кафедральный собор и архиеп. Савву, который находился в монастыре в 55 милях от Сиднея. Архиепископ высказал мне свои пожелания, похожие на инструкции. Были со мною оба викарных епископа. Сразу же ошарашили меня своими разговорами и неприятными требованиями, особенно еп. Константин. Еп. Феодосий загадочно молчал. От этой первой встречи с тремя Архиереями я вынес впечатление, что попал в осиное гнездо. Понял тогда, что они пойдут против меня, если я предприму мероприятия не в их духе. Так и случилось.

Познакомился с епархиальными делами. Велись они своеобразно и не по церковным правилам (имею в виду Положение о Православной Русской Церкви Заграницей). Настоящего Епархиального совета не было, а вместо этого был какой-то своеобразный парламент, состоявший из подобранных епископом лиц, своих почитателей. Епархиальные собрания из духовенства и представителей прихожан не созывались много лет. Мне было ясно, что необходимо созвать это собрание и выбрать на нем епархиальный совет. Мне казалось, что эти два органа Епархиальной власти могут оказать мне большую помощь. К осуществлению этой мысли я и приступил.

Епархиальное собрание я созвал в государственный австралийский праздник, когда все свободны от занятий и службы. Некоторые предупреждали меня его не созывать, но я считал, что хуже не будет, чем есть. Надеялся на благоразумие съехавшихся священников и делегатов от мирян с каждого прихода. В своих предположениях я сильно ошибся. На собрании выступали революционеры с провокационными речами при полном равнодушном молчании остальных, которые могли бы высказать полезное для дела суждение. К сожалению, таковых не нашлось. Оказалось, что еп. Константин позаботился сильно подготовить и привлечь на свою строну более активных, которые и выступали на собрании. С еп. Константином действовал заодно и прот. Р. Ган, один из настоятелей сиднейских приходов, известный алкоголик. С трудом мне удалось добиться избрания кандидатов в Епархиальный совет, куда вошел тот же о. Ган.

Мои и прихожан кафедрального собора противники агитировали, и своей агитацией дезинформировали православных прихожан в Сиднее и в епархии. Для противодействия этому я приступил к изданию на ротаторе “Епархиального вестника,” в котором помещал свои распоряжения и сведения о церковной жизни. Архиеп. Савва, который уже находился на покое, оказался этим изданием недоволен и написал мне резкое письмо с требованием прекратить издаваемый мною “Вестник.” В спокойном тоне я объяснил ему пользу и необходимость этого издания. Его втягивали в церковные дела противники моих мероприятий.

Важным и главным делом для нормирования церковной жизни в Сиднее было изменение проведенной юридической регистрации соборного прихода, из-за которой всколыхнулась вся церковная жизнь не только в Сиднее, но и в епархии. Агитация с искажением действительности способствовали этому. Для нормирования этой жизни Синод и назначил меня в Австралию вопреки моему желанию. И в этом направлении я сделал все то, что было возможно, и что было направлено для пользы епархии и церковной жизни. Но этого не хотели церковные смутьяны и злобно разагитированные группы людей, руководствуемых не церковными интересами, а личной амбицией и церковной смутой. Были выступления раньше и против архиеп. Саввы, но не имели успеха и прекращались. В данном случае создалась благоприятная обстановка, при которой смутьяны возвысили тайно свой голос. Это обстоятельство я учитывал и действовал со всею осторожностью и надеждой на благоразумие.

Русская пословица говорит, что один заварил кашу, а другой должен ее расхлебывать. На мою долю выпало несчастье расхлебывать кашу, заваренную архиеп. Саввой и его викарием еп. Константином. Стряпня началась после того, когда с благословения архиеп. Саввы, как епархиального архиерея, приходский совет Петропавловского прихода кафедрального собора провел по австралийским законам трудную юридическую регистрацию (инкорпорацию) своего прихода под названием “Церковная община.” Такие регистрации проведены во всех приходах США и Канады, а также в государствах Южной Америки и Западной Европы. Архиепископ Савва согласился на регистрацию и утвердил постановление общего собрания прихожан об этом, но после изменил свое решение и потребовал отменить проведенную регистрацию по поводу некоторых неясных параграфов юридического устава прихода. Приход не согласился отменить регистрацию, опасаясь, чтобы в будущем кафедральный собор, построенный их усилиями и жертвами, не попал бы в несоответствующие руки. Поднялся из-за этого спор архиепископа Саввы с соборянами. Он перестал служить в соборе в знак своего протеста. Сам он болел и передал управление епархиальными делами своему викарию еп. Константину. Тот запретил в священнослужении двух старейших священнослужителей: митрофорного протоиерея Феодора и архимандрита Вениамина. В соборе служил больной протоиерей Анатолий. В это спорное время прибыл я в Сидней.

Русское православное общество в Сиднее было разделено на прихожан собора в числе около 500 человек, и их противников по поводу регистрации. С самого начала я убедился, что отменить регистрации невозможно, как хотели этого ее противники, но я предложил компромиссное решение, — изменение параграфов зарегистрированного устава в духе канонических правил. Соборяне охотно согласились и сделали новую редакцию этих параграфов в приемлемом духе. Синод утвердил это изменение, одобрил его и прислал мне указ об этом, рекомендуя прекратить гражданский судебный процесс, начатый архиеп. Саввой и епископом Константином. Но такая постановка дела оказалась неприемлемой для противников регистрации во главе с арх. Саввой. Для общего сведения я опубликовал одобренные Арх. Синодом измененные параграфы, но эта публикация вызвала бурю негодования в среде противников. Эти противники открыли кампанию вражды и лжи против меня, оставив в стороне прихожан кафедрального собора.

Из противников регистрации образовалась так наз. “Инициативная группа,” которая приступила к действию. Всю свою акцию направила против меня, как епархиального архиерея. В состав ее вошли опытные провокаторы, агитаторы и бессовестные лжецы. Мало на словах, они печатали листовки против меня и раздавали их прихожанам в храмах и возле них, а также на городских станциях и возле церквей. Звонили мне по телефону и угрожали убийством, если я не выеду из Австралии. Окружили меня тайными шпионами и доносчиками, которые подслушивали разговоры, когда кто-нибудь из посетителей у меня бывал. Во время совершения мною всенощного бдения и на следующий день Литургии, по случаю престольного праздника архиерейской крестовой церкви Всех Святых России, хористы забастовали и отказались петь во время этих Богослужений. Они стояли на клиросе и не пускали петь добровольцев. С угрозами заставили уйти из церкви моих иподиаконов и прислужников. Крестный ход после Литургии вокруг храма я совершал под охраной скаутов ОРЮР (Организацией Российских
Юных Разведчиков, прим. ред.), которые окружили меня цепью. Архиеп. Савва и еп. Константин это знали, но сами хвалили и благословляли действия такого рода “Инициативной группы.”

Душою я отдыхал во время служения в кафедральном соборе. В нем всегда было полно богомольцев. Ко мне относились как к архипастырю, с любовью и уважением. В соборе я служил часто.

Пока еще можно было, я собирал взрослую молодежь на духовные беседы. Приезжали многие. Мне приятно было видеть эту молодежь и вести с нею беседы. Они интересовались религиозными вопросами, потому и приходили в большом числе, заполняя большой зал при церкви в резиденции архиерея. Но враги и здесь начали свои действия. Они подсылали провокаторов, которые не давали мне спокойно вести беседы с молодежью, прерывали меня и задавали провокационные вопросы. Особенно усердничала в этом одна молодая замужняя женщина, на которую я наложил за ее поведение епитимью. Она, конечно, не подчинилась. Я вынужден был прекратить духовные беседы.

О тяжелом положении в Сиднее я писал свои доклады в Синод, но ободряющих ответов не получал. Я просил освободить меня и возвратить мне Аргентинскую епархию. На это Синод ответил, что он утверждает меня на Австралийской кафедре, а возвратить Аргентинскую епархию не может. В Синоде довольны были моим положением. Там друзей у меня не было, но были и недоброжелатели, от которых я много потерпел неприятностей.

В упомянутых условиях моей жизни в Сиднее наступил июль 1970 года — по австралийски это был зимний месяц, а по северо-американски — жаркое лето. Митрополит Филарет уехал в Сан-Франциско на отдых, его заместил в Нью-Йорке архиеп. Никон. В Синод поступали обильные, клеветнические доносы на меня от еп. Константина, прот. Гана и “Инициативной группы.” Архиеп. Никон прислал указ архиеп. Савве, как представителю Архиерейского Синода с поручением созвать всех архиереев: архиепископа Афанасия, епископов Константина и Феодосия и обсудить с ними создавшееся положение епархии, и найти выход из этого положения. Поручение было немедленно исполнено. Собравшиеся архиереи не могли ничего решить по причине расхождения во мнениях. Нервничал еп. Константин, сыпя всякие уличения “Инициативной группы,” и обвинения по моему адресу. Я решил оставить заседание, поскольку председатель архиеп. Савва его не унимал. Но все-же какое-то постановление вынесли и все подписали. Архиеп. Савва отослал его в Синод.

Вскоре пришел новый указ из Синода за подписью в этот раз митрополита. В указе приглашали прибыть на заседание Синода меня и викарных епископов по желанию. Указан был срок заседания. Первым улетел еп. Константин с делегацией моих противников. Еп. Феодосий остался. Я замедлился с отлетом в виду того, что писал доклады в Синод о положении Австралийской епархии. Когда же я прилетел в Нью-Йорк и приехал в Синод, то там застал еп. Константина с делегацией, которые успели уже оклеветать меня перед всеми членами Синода. Епископ Константин взывал к членам Синода: “Спасите епархию и уберите архиепископа Афанасия!” И это производило на них впечатление.

Архиерейский Синод в расширенном составе собрался на свое заседание, когда я прибыл на место. Моих докладов не захотели слушать, хотя я успел прочитать один. Еще до моего прибытия уже было решено уволить меня на покой. В этом я не сомневался перед отлётом из Сиднея в Нью-Йорк. Ожидая увольнения, я убрал свои вещи из архиерейских покоев в Кройдоне и освободил их для нового архиерея.

Итак я остался без епархии, без службы, на положении безработного. Мне было это тяжело сознавать, но перенёс я этот удар стоически, укрепляясь молитвою. В Синоде поступили со мной несправедливо и нечестно. Никто не высказал мне сочувствия. Полагали и ожидали, что, возможно, я перейду в другую юрисдикцию и тогда бы расправились со мною, но я остался. Обиду причинили мне огромнейшую, но я перенес ее в глубине своего сердца, отдав это дело на суд Божий. Я понимал, что владыки обошлись со мною, как с чужим для них. Один из старейших владык в заседании Собора епископов повышал голос на серба епископа Савву, когда тот высказывал свое мнение по обсуждавшемуся вопросу: “Вы серб и замолчите. Вам нет дела до наших вопросов.” И эта прошло при полном молчании остальных, по-видимому согласных с покрикивавшим.

Когда в Сиднее узнали о моем увольнении с Австралийской епископской кафедры, немедленно прилетела делегация в числе четырех человек в надежде спасти меня. По окончании заседаний Архиерейского Собора, митрополит уехал в Калифорнию, разъехались и все прочие епископы. Я остался в Синоде и навестил своих друзей и земляков в Соут-Ривер, недалеко от Нью-Йорка. Там существовал белорусский православный приход, находившийся в юрисдикции Константинопольского патриарха. Прибывшие из Сиднея делегаты, вызвали меня в Сан-Франциско. Они просили аудиенции у митрополита. Митрополит долго колебался, но принял холодно. Просили его назначить меня настоятелем кафедрального собора в Сиднее с подчинением непосредственно Архиерейскому Синоду. Их просьба не была удовлетворена. Со мною митрополит избегал встречаться и разговаривать. С супругами Букасевыми, бывшими в числе делегатов, по их приглашению, я улетел с ними в Сидней, прогостивши несколько дней в Сан-Франциско и остановившись у своего бывшего старого казачьего священника о. Николая Масича, настоятеля Синодального подворья в Бурлингейме.

Белорусы в Северной Америке неоднократно приглашали меня возглавить их приходы, но я не захотел переходить в греческую юрисдикцию, в которой они находились. Я решил остаться на покое и ожидать решения своей судьбы в дальнейшем.

Возвращаясь из США в Австралию, я задержался с моими спутниками в Гонолулу на три дня с целью осмотреть достопримечательности этого знаменитого острова и города. При помощи туристического автобуса это было нетрудно. Сообщили в Сидней соборянам о нашем возвращении.

В Сиднее на аэродроме, несмотря на раннее утро, прибыло меня встречать более сотни прихожан кафедрального собора. Были, конечно, и противники в роли соглядатаев. Стояли вдали. Прихожане подходили ко мне, просили благословения, выражали сочувствие, но еще мало понимали о сути дела. Супруги Букасевы забрали меня в свой автомобиль и отвезли в свой богатый дом не только в гости, но оставили и на постоянное жительства, окружив меня заботой и вниманием.

На австралийскую архиерейскую кафедру назначили временно больного архиеп. Савву. Многие удивлялись мудрости Архиерейского Синода, который здорового архиерея почислил на покой, а больного назначили управлять епархией. Но это было лишь временно. Вскоре на его место назначили викарного епископа Феодосия.

При увольнении меня на покой разрешили мне члены Синода совершить лишь одну Литургию и проститься с прихожанами. Взамен собора, епископ Феодосией разрешил мне служить в приходской Свято-Николаевской церкви в пригороде Бенкстауне, где настоятельствовал архим. Вениамин, мною назначенный.

Несправедливо и глупо было отношение ко мне правящих архиереев: митрополита и еп. Феодосия. Так, например, когда умер настоятель кафедрального собора прот. А. Гильченко, епархиальный архиерей еп. Феодосий не прислал священника и сам не приехал его отпевать в соборе, в котором умерший служил. Некому было его отпевать и проводить на кладбище. Я просил их разрешения отпевать его, но мне не разрешили отпевать в соборе. Я вынужден был отпевать в англиканском храме на городском кладбище. Мне сослужили не епархиальные священники: архим. Вениамин и митрофорный протоиерей Феодор Михалюк, бывший секретарь епархиального правления при архиепископе Феодоре (ум. 5.5.1955). Все прихожане собора были возмущены отношением владык к усопшему.

После кончины о. Гильченко прихожане кафедрального собора остались без священнослужителя. Епископ Феодосий не назначил нового настоятеля, которого соборяне могли бы принять с радостью и любовью. По моему совету они собирались во все воскресные и праздничные дни в соборе, слушали пение хора богослужебных песнопений и чтение часов, апостола и Евангелия. Такая практика была вынуждена, но в женских обителях, в которых не было священника, инокини молились без священнослужителей. В старой Руси так бывало и в мужских обителях без священников. Несмотря на это печальное положение, собор был заполнен молящимися. Я сам удивлялся ревности соборян. С ними и я часто молился.

Наступили страстные дни перед Пасхой. Священнослужителя не было. Мне не позволял служить епархиальный архиерей. Соборяне заполняли собор на все Богослужения, но в эти святые дни Двенадцать Евангелий в страстной четверг читал мирянин, также по мирскому чину выносили и Святую Плащаницу. Трагически ожидали наступления Великой Субботы и пасхальной ночи. Мне жаль было до слез несчастных прихожан собора без священника. Я решил сам доставить им радость Святой Пасхи своим неожиданным служением в соборе, приступая к священнодействию на свой личный риск. О, как же радостно приняли мое выступление в святую Ночь! С каким радостным чувствам они пели во время крестного хода и отвечали на мои пасхальные возгласы: “Христос Воскресе!” Мне казалось стены собора ликовали вместе с молящимися в эту Святую Пасхальную Ночь. Архиерейский Синод не осмелился применить ко мне санкций за это мое пасхальное Богослужение.

Пользуясь своим свободным временем, я писал доклады всем епископам Зарубежной Церкви об ошибках Синода в несправедливом отношении ко мне. Таких докладов я написал несколько и разослал их по адресам. Никто мне не ответил на них — боялись. Но мне важно было, чтобы знали об этом. Тогда я убедился, что наши архиереи озабочены только своими епархиями и самими собой. Проявлялся в какой-то степени эгоизм, как равно отсутствие братской любви и сочувствия к другим. Однако, я никого не осуждал и ничего от них не желал, но молился: “Избави мене, Господи, от клеветы человеческия и да не обладает мною всякое беззаконие.”

Хотя я находился на покое, но покоя мне не давали, мои противники продолжали клеветать на меня открыто, особенно по поводу опубликованной мною брошюрки об условиях моей жизни и деятельности в Австралии. В ней я описал все ужасы, какие приходилось мне испытывать, будучи на австралийской архиерейской кафедре. Это не нравилось моим врагам. Придирался ко мне также епископ Феодосий, который требовал от меня, по наущению моих врагов, выражения какой-то лояльности к Архиерейскому Синоду в письменной форме и опубликования ее в солидаристской русской газете в Мельбурне “Единение.” Он оправдывался тем, что ему приказал митроп. Филарет затребовать от меня эту лояльность. От меня требовать лояльности Архиерейскому Синоду и, очевидно, Русской Православной Церкви Заграницей — мне, прослужившему этому Синоду и Церкви верою и правдою 25 лет, была формой издевательства надо мною, старым архиереем и по летам и по сану! Молился словами Псалмопевца: “Избави меня, Боже, от угнетения человеческого и от человека лукавого и несправедливого.”

По-прежнему я находил себе утешение среди прихожан кафедрального собора, с которыми я вел духовные беседы в зале при соборе, в воскресные дни вечерами. Беседы были на темы богословские и религиозно-просветительные. Душевно я отдыхал в гостеприимном доме Букасевых, где мне было хорошо и уютно.

Находясь на покое, я получал много писем от старых друзей из разных стран, даже из Советского Союза, и от своей паствы из Аргентины. Всем отвечал и всем сообщал о своей жизни. В Советском Союзе священствовали мои университетские коллеги и многие мои студенты интернатские богословского факультета в Варшаве. Судьба разбросала их по обширной территории этой страны, как равно и нас в эмиграции. “Оттуда” писали осторожно и кратко, боясь цензуры и надзора государственных органов, писали мне через своих знакомых в США или прямо на адрес страны, где я жил, без указания города и улицы. На конверте писали только по-русски “Архиепископ Афанасий.” Письма доходили, и почта, доставляла мне.

Из США и Канады, из Германии и Франции, из Южной Америки мне писали друзья, выражая мне свое сочувствие по поводу увольнения меня на покой.

Ниже мне показалось нужным и важным привести выдержки из этих писем моих друзей, чтобы показать, как и в какой степени каждый из них воспринял и пережил Синодальный акт о моем увольнении на покой. Не называю фамилий, потому что это не нужно.

— “Ваш вынужденный уход на покой нас сильно возмутил той несправедливостью, какою проявил по отношению к Вам Синод Зарубежной Церкви”

— “Дорогой Владыка! Собрался отнести письмо на почту, но переживая все происшедшее с Вами, не спал всю ночь, обдумывая, и пришел к заключению, что Ваше увольнение является результатом интриг против Вас.”

— “Ваше Высокопреосвященство, глубокочтимый и дорогой Владыка! Мы потрясены не только самим фактом увольнения Вас на покой, выдающегося Иерарха, без Вашей просьбы, но также и его истинными причинами, хотя и тщательно скрываемыми. Если мы вспомним, что еще недавно, Вас без Вашей воли перевели из Аргентины в Австралию, то получается ясная картина злой и бесчестной интриги. Не хотелось до сего времени верить, что в среде иерархов нашей Зарубежной Церкви есть лица, которые личные интересы карьерного характера поставили выше интересов св. Церкви”...

— “Даже митрополит и Синод нам ничего не отвечают на наши просьбы и требования возвратить Вас к нам в Аргентину. Лица, заправляющие синодальной канцелярией, не имеют Бога в сердце своем, чинят полный произвол и беззаконие. Ведь то, что сделали с Вами — преступление.”

— “Мы потрясены ужасом несправедливости, какая проявлена по отношению к Вашему Высокопреосвященству. Мы ужасно все скорбим за Вас и безгранично сочувствуем. Эта подлая игра, конечно, была продумана и разработана заранее. Они знали, что сразу взять и убрать Вас из Аргентины вызовет бурю протестов, а потому перевели Вас в Австралию, зная заранее, что за короткое время там Вы не успеете приобрести много друзей. Но какую подлую роль сыграл австралийский Савва! Он, ведь, просил именно Вас туда назначить и когда назначили — так отвратительно поступил! Вас убрали с дороги. Все взятое вместе очень и очень печально… ”

— “Решение Синода, исключившее архиепископа Афанасия из числа правящих епископов Русской Православной Церкви Заграницей, мы, нижеподписавшиеся, считаем несправедливым и жестоким, приводящим в смущение многие сотни верующих православных людей не только в Аргентинской и Австралийской епархиях, но и во всей Зарубежной Церкви (прошение аргентинской паствы).

— “А Аргентинской епархии неспокойно – волнения. Синодальная канцелярия теряет свой престиж. Положение создастся тяжелое.”

— “Неожиданное известие, что Синод уволил Вас в заштат, как гром с ясного неба, поразило и взволновало в Буэнос-Айресе всех нас. Решиться на удаление такого заслуженного Архипастыря, как Вы, Ваше Высокопреосвященство, когда повсюду ощущается острый недостаток не только в энергичном и образованном духовенстве, но даже и в обыкновенных священнослужителях, могут лишь те, которые ставят свои интересы, личные и групповые, выше всего, даже Церкви.

— “ Ваше Высокопреосвященство, Дорогой Владыка! Грустно все то, что произошло и происходит в Австралии. Нам со стороны разобраться во всем этом невозможно. Всей душой сочувствую Вам и сострадаю Вам. Знаю только одно, что владыка Савва сам требовал Вас немедленно в Австралию, как единственного человека, который может спасти епархию. Я же привык видеть в Вашем лице на Соборах начало благоразумия и законности. Во многие вопросы, обсуждавшиеся на Архиерейских Соборах, Вы вносили порядок и ясность. Вы рассуждали всегда спокойно и убедительно, побеждая противоречащих Вам логикой и знанием канонов. И вот, теперь посыпалось на Вас столько огорчений и неприятностей. Не могу никого осуждать, так как я от происходящего у Вас далек... Помоги Вам Господь, дорогой Владыко, перенести мужественно все испытания и гонения. Понимаю, как много Вы сделали в Аргентине, и Ваши враги там, увы, вместе с архиепископам Леонтием, сделали Ваше возвращение туда невозможным. Мне стыдно за владыку Леонтия, которого Вы на Соборах всегда поддерживали и защищали”... (Единственный архиерей это написал мне.)

— “ По собственному маленькому опыту знаю, как тяжело, невыносимо тяжело, переносить напраслину и несправедливость, да еще к тому же от своих собратий. Конечно, мой опыт не сравнить с тяжелым испытанием, которое Вам пришлось перенести. Но я могу сказать, что Вы перенесли все скорби с христианским достоинством и смирением, что может послужить для многих примером. Я не знаю, как другой вел бы себя на Вашем месте. Встречаясь с Вами на Соборах в Нью-Йорке, по Вашему поведению я видел, что Вы все всем простили и не питаете ни к кому враждебных чувств, а только со скорбью вспоминаете минувшее. Думаю, что забыть, вычеркнуть из своей памяти обиды и напраслины, очень трудно. Но если Вы смогли так мужественно претерпеть, когда все совершилось на деле, то я уверен, что и воспоминание скоро потеряет свою остроту.”

— “Уж очень коварно Вас обманули. И сделали это чиновники в рясах, блюстители правды и справедливости. Бог видит правду, да не скоро скажет.”

— “ Агитация против владыки Афанасия началась еще за несколько недель до его прибытия в Австралию. В Сиднее эта акция была поручена прот. Ростиславу Ган, который звонил одному видному общественному деятелю, прося его помочь в устройстве собрания протеста против назначения в Австралию Архиепископа Афанасия. В Сиднее это начинание не имело большего успеха, но публичное собрание в Мельбурне, состоявшееся 2 ноября 1969 года в помещении школы при Покровском храме (кафедральном), было удачным. Собранием была вынесена резолюция на имя митрополита Филарета с настоятельной просьбой отменить назначение Архиепископа Афанасия в Австралию. Это собрание нашло отклик в клеветнической статье № 44 газеты “Единение” от 7-го ноября, т.е. тогда, когда Архиепископ Афанасий был еще за тридевять земель от Австралии.” (Из журнала).

— “ Архиепископ Афанасий прибывает в Австралию 9-го декабря 1969 года с тяжелым чувством. Внутренний голос подсказывает ему, что на новом поприще готовится для него что-то недоброе... Позади враждебно настроенный Синод, намеренно посылающий его как на заколение, впереди два враждебных архиерея, бывших соперников, но ставших теперь сообщниками, а за ними злобная ошалевшая от слепой ненависти чернь, накаленная церковная общественность, подстрекаемая агитацией, как “жидове излиха вопияху — распни Его!”(из печати).

— “ Когда архиепископ Афанасий был в Австралии, на него сыпались, как из рога изобилия: оскорбления, доносы, провокации и все, что присуще торговцам темных дел. Распространялись листовки в церквах, на папертях церковных, на собраниях; посылались по почте, а содержание листовок — как выше указано.” (Из печати).

— “Поставленный в необходимость избрать между верой в правду или верой в ложь, ослепленный неприязнью к Архиепископу Афанасию, синодальная канцелярия поверила лжи.” (Из печати).

Приведенные цитаты из частных писем и журнальных статей свидетельствуют о том положении, в каком я находился в то время и что думали миряне и духовенство.

В сентябре 1971 года собрался Собор Епископов в гор. Монреале (Канада). Меня не пригласили туда, так как я находился на покое и за штатом. Однако, я подозревал что меня не обойдут молчанием и что-то постановят. Мое безработное пребывание в Сиднее являлось бельмом в глазах местных архиереев. Предполагая, что ко мне могут звонить по телефону из Канады по какому-либо делу, я попросил хозяев сказать, что меня нет дома, но если позвонит мой друг архиепископ Филофей, прошу сказать мне. Как раз позвонил последний и передал трубку архиепископу Виталию. Сообщил, что я назначен в Аргентину и спросил, когда я думаю туда отправиться.

Это назначение меня утешило тем, что увижу свою аргентинскую паству и свой кафедральный собор, на постройку коего я вложив столько труда и энергии. По сей причине меня связывали духовные нити с Аргентиной.

Прислали мне указ о назначении в Аргентину, но из него я узнал к своему ужасу, что меня назначили с условиями и с угрозами, что в случае невыполнения их, Синод уполномочен уволить меня на покой. Кроме того тот же Синод отнял от Аргентинской епархии старый Свято-Троицкий приход и передал в ведение митрополиту Филарету. Таким образом мой авторитет был подорван с самого начала. По-видимому надеялись, что после такого постановления я откажусь от Аргентины. Четыре архиепископа, члены Собора, высказались против моего назначения в Аргентину. Несмотря на все это, я решил лететь в Аргентину временно, пака меня уволят снова на покой. Своим друзьям в Сиднее я сказал это, потому что они усердно увещевали меня оставаться в Австралии и доживать там свой век. Они обещали купить мне дом, в котором я мог бы жить и устроить свою домовую церковь. С предположением на один год я отправился в Аргентину.

В половине марта 1972 года я простился с друзьями в Сиднее. Перед моим отлетом в Буэнос-Айрес они торжественно и многолюдно праздновали 30-ти летие моей архиерейской хиротонии. Чествовали меня банкетом в соборном зале. Многие приехали на аэродром провожать меня. С грустью я расставался со всеми, сознавая, что они без меня остаются овцами без пастыря и духовного отца. Всех вдохновляла надежда на скорое мое возвращение к ним.

По возвращении в Буэнос-Айрес, я почувствовал в своем старом обществе друзей и недругов, но последние отошли от меня в Свято-Троицкий приход и там замолчали. Моя аргентинская паства была довольна моим возвращением. Многие высказывали громко свою радость. Обратило мое внимание запущение собора. Не было хозяина, который бы с любовью заботился о нем. Пришлось мне спешно просить Л. Казанцева покрасить собор. Вскоре я рукоположил его во диакона, но он долго не пожил.

Моя деятельность в Аргентинской епархии сводилась к совершению Богослужений в храмах и в своем соборе, а также к проповеди Слова Божия. Сделанная мною попытка восстановить духовные беседы с молодежью не имела успеха, вследствие незнания этой молодежью русского языка, на котором велись беседы. В 1974, 1976, 1978 годах летал в Нью-Йорк на заседания Собора Епископов. В 1974 году был на торжестве празднования 10-летия в митрополичьем сане владыки Филарета. В октябре 1978 года посетил Сидней и своих друзей там. Многие уже умерли, и их я вспоминал молитвою. Грустно было сознавать, что их больше нет в живых. Обстоятельства складывались так, что долго я не мог оставаться в Сиднее. Архиепископ Австралийский Феодосий предлагал мне служить в кафедральном соборе, который находился в его ведении, но я отказался. Молился со своими старыми друзьями в другой церкви. Посещение Сиднея мне доставило большое удовольствие. Там я ликвидировал все свои дела и вещи, ожидавшие меня. Возвращался Чилийской авиационной линией. Ночевал в Сантьяго у архимандрита Вениамина в монастыре. Удивлялся его и монахини Иулиании трудам для пользы детского приюта в их монастыре.

На Архиерейских Соборах 1974 и 1976 года приходилось защищать церковное имущество Аргентинской епархии от посягательства на него с одной стороны Русского Очага, а с другой стороны Архиерейского Синода, поддерживавшего этот Очаг. Восторжествовало правосудие и здравый смысл в этом деле. Имущество епархии было спасено от захвата.

В 1979 году я отпраздновал 50-ти летие своего пастырского служения. Аргентинская паства утешила меня своим участием в моем торжестве. 1980 год стал годом моих болезней в опасной для жизни форме...

В праздник Святой Троицы удалось попасть на собрание кружка молодежи, основанного и организованного нашим Владыкой при Кафедральном соборе. Подходя к собору, несмотря на послеобеденное время, увидел, что дверь в церкви была открыта и оттуда слышались голоса. Зашел я в храм, и там застал Архиепископа Афанасия свертывавшего с другим священнослужителем ковры, которые затем относили наружу для чистки. Спросил Владыку Архиепископа, неужели нет кого-нибудь, кто мог бы делать эту работу? Ответ был кратким:

— Нет никого и нет денег, чтобы нанять работника.

После 17 часов большой зал подворья наполнился молодёжью, которой собралось около 40 человек — никогда в здешних церквах не было видно таких, по количеству, собраний молодежи — это первое, а второе — исключительно по сердечности, простоте и искренности отношения молодёжи к Владыке. Это — крепкая, большая семья, члены которой чисто по-христиански держались друг с другом и были истинными братьями и сестрами, и с нескрываемой симпатией обращались к Архиепископу Афанасию. Создать в наше время, заграницей, подобный кружок молодёжи в возрасте от 17 лет и выше, да еще при храме под руководством священнослужителя — очень трудно; для этого необходимы исключительные данные, которых мы, например, за последние пятнадцать лет в Аргентине еще не видали.

Кроме этих дарований, у Архиепископа имеется заметное знание психологии, что видно по манере держаться с молодежью, видно по тому, что он говорит и как говорит; система работы кружка, где все вожжи находятся в руках Владыки, который направляет, контролирует и ведёт к избранной цели. Все стремления и усилия — продуманы до мельчайших деталей.

Кружок собирается раз в месяц, когда бывает один большой, или два малых доклада, после которых идут продолжительные дискуссии под непрестанным руководством того же Владыки.

Эта исключительная по своей важности работа, которая ведётся с нашими будущими кадрами Архиепископом Афанасием блестяще. К сожалению, эта работа мало пропагандируется, мало ей подражают другие священнослужители, мало о ней говорят и ещё меньше пишут. Пример же Владыки достоин всяческого внимания, потому что в таких кружках живёт и сохраняется православная Россия, и выковывается грядущая русская жизнь.

Может быть, прочтя эти строки, родители, дети которых еще не приобщились к такой подготовке, придут сами с ними на собрание кружка, чтобы своими глазами увидеть все то, о чем сказано выше. Приходите — жалеть не будете!

В заключительной части своих сих записок хочу коснуться важной догматической истины, которую мы, православные, исповедуем и которая проявилась в моей жизни в чудесной форме. Эта истина называется Промыслом Божиим. Учение об этой истине раскрыто в Священном Писании и в Священном Предании.

Определение о Промысле Божием читаем в катехизисе следующее: “Промыслом Божиим называется попечение Бога о мире и человеке, по которому Господь сохраняет и направляет установленные в природе законы и силы, а когда этого бывает недостаточно, чудесно помогает людям, особенно в деле спасения их. Все доброе в жизни человека не случайно бывает, и не нами создается, от Бога нам подается, как и сказано: “всякое даяние доброе и всякий дар совершенный нисходит свыше, от Отца светов” (Иак. 1:17).

О Промысле Божием знали древние языческие народы Греции и Рима, но называли эту истину “судьбою” или “роком.” Оба эти понятия удержались в сознании многих христиан до настоящего времени. Они употребляются часто в жизни христианами, не понимая ни их действия, ни их значения. А о Промысле Божием мало знают.

Святой Иоанн Златоуст, архиепископ Константинопольский (III-IV) говорит в одном своем поучении следующие слова: “Если же есть рок, то нет суда; если есть рок, то нет веры; если есть рок, то Бога нет; если есть рок, то нет добродетели и нет порока; если есть рок, то все напрасно, все без пользы делаем и терпим; нет похвалы, нет порицания, нет стыда, нет позора, нет законов, нет судилищ.” В другом месте он поясняет: “Не будем приписывать управление миром демонам; не будем думать, что о настоящих делах никто не промышляет; не будем противопоставлять Промыслу Божию тиранию какого-то рока или судьбы. Все это преисполнено богохульства.” Эти языческие верования в судьбу и рок не должны занимать христиан.

Для укрепления веры в Промысел Божий святой апостол Иаков поучает: “Послушайте вы, говорящие: сегодня или завтра отправимся в такой-то город, и проживем там один год, и будем торговать и получать прибыль. Вы, которые не знаете, что случится завтра: ибо что такое жизнь ваша? пар, являющийся на малое время, а потом исчезающий. Вместо того, чтобы вам говорить: если угодно будет Господу, и живы будем, то сделаем то или другое” (Иак. 4:13-15).

Этими словами святой апостол Христов указывает на то, что в жизни каждого человека действует Промысел Божий, от которого же зависит человеческая жизнь. Хотя нам дарована Богом свободная воля, но человеческая воля должна согласоваться с волей Божией. Человек, живущий по воле Божией и исполняющий заповеди Его, находится под воздействием Промысла Божия. Ветхозаветный Псалмопевец говорит: "Господом утверждаются стопы праведника... когда он будет падать, не упадет, ибо Господь поддерживает его за руку" (Пс. 36:23-24). В ином месте тот же Псалмопевец поучает: "Господь хранит пришельцев, поддерживает сироту и вдову, а путь нечестивых извращает" (Пс. 145:9).

На Слове Божием создались русские пословицы: “Без Бога ни до порога, а с Богом хоть за море,” а также многие другие подобного содержания.

Из моих наблюдений в жизни я вынес впечатление, что каждый человек находится под влиянием трех сил духовных: воли личной, человеческой, греховной; воли диавольской — злой и губительной и воли Божией — всеблагой и спасительной. Воля Божия выражена в заповедях Господних, в Евангелии. Христианин, живущий по заповедям Божьим, выполняет волю Божию. "Господом утверждаются стопы такого человека, и Он благоволит к пути его" (Пс. 36:23).

В свои молодые годы я мало знал обо всем этом и серьезно не задумывался о Промысле Божием. С этой истиной я познакомился из богословских книг по догматическому богословию. Но в них было изложено учение богословское весьма сухим богословским языком, мало доступным к пониманию и запоминанию. Изучалось только до получения удовлетворительней отметки, но не охватывало человеческого существа, поэтому быстро забывалось. Дальнейшая жизнь меня научила понимать эту святую истину учения о Промысле Божием, а понимание ее укрепляло мою веру.

В свете веры в Промысел Божий я проследил всю свой жизни и понял, что Милосердный Господь наш Иисус Христос многократно спасал меня от ложного пути жизни и направлял мою волю по иному пути, Богом избранному. Как могло случиться, что я, выйдя из светской сельской среды, мог стать тем, кем я стал — служителем Церкви Христовой в епископском сане. Только Господь меня избрал и поставил на пьедестал этого высокого служения. А моего стремления к карьере не было. В этой карьере осуществлялась не моя воля, а воля Всевышнего, если вспомнить, при каких обстоятельствах произошла моя хиротония во епископа.

Моя духовная карьера нисколько не похожа была на карьеру епископов в старой Императорской России. Там, оканчивал молодой человек духовную академию, принимал монашество и его карьера уже была обеспечена. В мое время все складывалось иначе, часто наперекор судьбе.

Выросши в деревенской глуши Урочище Завитая, я полюбил деревенскую жизнь, её тишину, красоты природы. И в молодости, по окончании шести классов гимназии, я захотел стать сельским учителем и уже поступил на учительские курсы, но Высшая Сила мне внушила отказаться от этого. Ставши учителем, моя жизнь пошла бы по светскому пути.

По окончании гимназии меня уговаривали жениться и сватали богатых невест, но мое сердце не лежало к этому, да и кроме того я не нашел себе невесты по сердцу. Это было искушение. И таких искушений я преодолел много, Господь мне помогал.

Мечтал поступить на медицинский факультет и быть врачом, но из этого ничего не получилось, а Господь позвал меня на богословский факультет и привел меня к монашеству и духовному врачу.

Наша семья не была религиозна и ничем не отличалась от множества других таких же семейств. Но в этой семье я один вырос, будучи с детских лет глубоко религиозным до мистицизма. Врожденное чувство религиозности усилилось во мне под влиянием моей благочестивой и болезненной матери, Евы Степановны. После ее ранней кончины (мне было 11 лет) моим воспитанием и обучением занялся мой отец, Викентий Доминикович, человек мало религиозный и простой, но хотел, чтобы его младший сын Антон, это значит я, получил образование. Он определил меня в гимназию, но, к сожалению, скончался от тифа в. 1922 году, когда мне было не полных 18 лет. Болел и я тогда сыпным тифом, но Господь избавил меня от смерти.

Впечатлительность, сентиментальность и любовь к красоте всегда были чертами моего характера. Цветы, картины, живопись, пейзажи леса, полей, лугов, гор и моря сильно увлекали меня. В ранней молодости я сам рисовал и довольно хорошо, но житейские условия не позволяли мне заняться этим искусством. С отроческих лет мне нравились длинные священнические рясы, богослужебные ризы, церкви, патриархальный внешний вид священника в рясе с длинными волосами на голове и бороде и с сияющим крестом на груди. Почему-то мне снились в молодости вещие сны с указанием моего духовного сана и даже епископства. Я не придавал им значения и не верил в них. Война немецко-советская приснилась мне задолго до ее начала с таинственным указанием ее исхода не в пользу Гитлера. Нападение немцев на Югославию в апреле 1943 года приснилось мне заранее. Эти сны я объяснял особым состоянием своей нервной системы. Снятся они и теперь.

Впечатлительность и сентиментальность причиняли мне много неприятностей. Иногда из-за пустяка я тяжело переживал. Это отражалось отрицательно на здоровье и на нервной системе. Как-то я прочитал стихотворение В. Венедиктова, который писал:

Ни черствого сердца, ни медного лба.

С черствым сердцем я жил бы припевая,

А с медным лбом, мне все-б было нипочём.

Мои страдания начались в эмиграции. Знаменательно было то, что моя епископская хиротония состоялась в неделю крестопоклонную, когда посреди церкви лежал вынесенный для поклонения Святой Крест и когда за Божественной литургией читали Евангелие о крестоношении. Это совпадение пророчески указывало мне на мое крестоношение в епископском сане. Будучи на родине этого я еще не чувствовал, но в последние двадцать лет моего архипастырского служения в Австралии и Аргентине крест моего служения иногда казался мне не по силам. Печально было сознавать, что этот крест мне отягчали мои собратья архиереи и в первую очередь члены Архиерейского Синода.

Ни к кому я не питал злобы и быстро забывал обиды. Я считал себя хуже всех и потому ничем не гордился. Со всеми людьми, с духовенством и мирянами, вел себя запросто. И такое мое поведение часто мне же вредило. Многие начинали относиться ко мне за панибрата, что не было полезно в моем архиерейском сане. Важничать я не умел, это не лежало в моем характере.

Монахом я стал на 23 году жизни, но в монастырях приходилось жить мало, а свое пастырское служение проходил в миру. Соблазны и искушения меня одолевали, но я боролся с ними со всею силою своей воли. Миряне и приходские священники подшучивали надо мною по поводу моего монашеского подвига. Господь укреплял мои силы, благодаря чему побеждалось зло.

Много я читал святоотеческой литературы, которая помогала мне противодействовать искушениям.

Святой Василий Великий (IV в.) описывает тяжесть монашеского и подвижнического жития, что мирским людям мало известно. “Кто живет по Богу, у того много наветчиков и нередко самые близкие к нему подсматривают за его жизнью. Люди порочные часто и прекрасные дела стараются оклеветать, а маловажных погрешностей не терпят оставить не осмеянными. Как на поприще, если какой борец поскользнется, то противник наступает на него немедленно, наносит ему удары, доводя его до совершенного падения; так и они, как скоро увидят, что живущий в подвиге добродетели уклонился от совершенства, нападают на него, как стрелами поражают его укоризнами и клеветами,” — пишет святой Василий Великий

Святой Тихон Задонский (ХVIII век) поучает: “Неприятель, когда видит свое изнеможение, других союзников своих на помощь призывает, так и враг наш диавол, когда сам не успевает против христианина, то ищет себе в помощь злых людей и борет чрез них христианина.” Особенно в этом преуспевают женщины, которые послужили поводом для русской народной пословицы: “Где диавол сам не возьмет, туда бабу пошлет.”

В минуты испытаний я молился словами Псалмопевца: "Боже мой! Избавь меня из руки нечестивого, из руки беззаконника и притеснителя" (Пс. 70:4). "Изми мя от враг моих, Боже, и от восстающих на мя избави мя."

Будучи в священно-иноческом сане, я глубоко почитал святые храмы. Где бы я ни служил, везде заботился об их благолепии и чистоте, часто делая эту чистоту своими руками. Священным правилом для меня были слова: "Возлюбих благолепие дому Твоему и место селения славы Твоея, Господи."

С верою и благоговением я всегда почитал Божию Матерь. По вере и молитвам Она исцелила меня от туберкулеза легких в 1928 году в Почаевской Лавре через чудотворную Свою Икону Почаевскую. Она привела меня для служения в Турковичи, где пребывала Ее Святая Икона Турковицкая, а в 1942 году в Жировицкий монастырь к подножию Ее Чудотворной Иконы Жировицкой. С верою и упованием я относился к Царице Небесной, как своей небесной Покровительнице и Заступнице.

Будучи материально обеспеченным по должности при Варшавском университете, часть своего жалованья я раздавал бедным студентам богословского факультета, своим воспитанникам, а на остававшиеся деньги строил монастырский скит в своем родном гнезде в Завитой, но пришла красная армия и все большевицкие порядки, и все мои планы разрушили. Сам же я, по милости Божией, очутился на чужбине. Подвизаясь здесь на ниве Христовой, часто вспоминаю слова поэта:

"Хотя бесчувственному телу равно повсюду истлевать, но ближе к милому пределу мне все ж хотелось почивать.”

Пусть многих нет, пусть многие далеко,

Имена их дороги мне. Многие уже не живут, а в памяти моей они встают, как живые. О почивших и живых молюсь. В молитве имею связь с ними. В списке привожу имена и фамилии лишь немногих, более близких мне. Всех невозможно перечислить здесь.

— Блаженнейший Митрополит Дионисий (Валединский), глава Автокефальной Православной Церкви в Польше, профессор и учредитель богословского факультета Варшавского университета, магистр богословия Казанской духовной академии, бывший ректор Холмской духовной семинарии, рукоположенный во епископа Кременецкого Святейшим патриархом Антиохийским в Почаевской Лавре в 1913 году, умер в Варшаве 15.3.1960 года.

— Блаженнейший Митрополит Тимофей (Шреттэр), глава вышеназванной Церкви в коммунистической Польше, магистр богословия Варшавского университета, умер в Варшаве.

— Архиепископ Вениамин (Сергей Новицкий), магистр богословия Варшавского университета, рукоположен во епископа из иноков Почаевской Лавры в июне 1941 года, томился десять лет в концлагере в Сибири, умер на кафедре епископа Чебоксарского 14.10.1976 года в СССР

— Архиепископ Филофей (Владимир Нарко), магистр богословия Варшавского университета, рукоположен во епископа Слуцкого, викария Минской епархии в ноябре 1941 года в Жировицком монастыре, был заместителем митрополита Минского и всей Белоруссии Пантелеимона (Рожновского), в эмиграции назначен на кафедру Берлинской и Германской епархии Русской Православной Церкви Заграницей с титулом Берлинского и Германского с местожительством в Гамбурге.

— Епископ Кременецкий, викарий Волынской епархии, Симон (Ивановский), кандидат богословия Московской духовной академии 1912 года, рукоположен во епископа в 1925 году в Польше, отбыл 10 лет концлагеря в Сибири, после чего был архиепископом Черниговским, умер 1.2.1966 года в Виннице на покое.

— Архиепископ Григорий (Боришкевич), кандидат Казанской духовной академии 1913 года, митрофорный протоиерей в Православной Церкви в Польше, в октябре 1943 года пострижен в монашество и рукоположен во епископа на кафедру Гомельскую и Мозырскую в Белоруссии, в эмиграции умер в Чикаго 10.6.1957 г., занимая епископскую кафедру Русской Православной Церкви Заграницей в этом городе.

— Архимандрит Игнатий (Николай Озеров), окончил Пажеский корпус в Петербурге в 1916 году, богословский Факультет в Варшаве в 1931 году, принял монашество в Почаевской Лавре. В конце 1927 года священнодействовал в Польше, затем в Югославии и умер от истощения в коммунистической Албании в 1947 году.

— Епископ Митрофан (Михаил Гутовский), магистр богословия Варшавского университета, монах Почаевской Лавры настоятель Яблочинского монастыря, рукоположен во епископа Бобруйского в 1955, умер в Куйбышеве (Самара) занимал епископскую кафедру в СССР.

— Митрофорный протоиерей Константин Гаврилков, магистр богословских наук Варшавского Университета, занимал разные священнические должности в Польше, а после войны 1945 года в СССР, умер 12.6.1973 в г. Риге.

— Архиепископ Дамаскин (Малюта) наместник Почаевской Лавры. Рукоположен во епископа Черновицкого в июне 1940 года в Москве. Позднее был епископом и архиепископом Каменец-Подольским, погиб 1944 году во время наступления красной армии.

— Протоиерей Георгий Лотоцкий, магистр богословия Варшавского Университета, убит бомбой в Варшаве в августе 1944 года во время польского восстания.

— Архимандрит Феофан (Феодосий Протасевич), из белого духовенства, директор православного богословского лицея в Варшаве, настоятель церкви на Воле, где убит немцами в 1944 году. (…Посетили мы кладбищенский храм на Воле, построенный в 1903 г. покойным архиепископом Холмским и Варшавским Иеронимом. И здесь во время войны погиб весь причт и сожжен был детский приют вместе с детьми, которых фашисты обливали бензином и зажигали. Самый же храм был превращен захватчиками в штаб и осквернен. “Прот. К. Ружицкий. Церковное торжество в Варшаве.” ЖМП, № 8, 1951. Прим. ред.)

— Митрофорный протоиерей Виктор Романовский, военный священник в Польской армии, расстрелян красными в Катыни возле Смоленска в 1940 году, магистр богословия Варшавского университета.

Я не писатель и не ученый, который обогащает литературу научными трудами или сочинениями. Однако науку я всегда любил и был к ней прилежен. В результате этого появлялись у меня мелкие журнальные статьи и более солидные произведения, которые печатались и распространялись. Критики не обращали на них своего внимания и молчали, поэтому я не знал их ценности или недостатков. Ниже сообщаю заглавия сочинений и статей.

— “Что такое нравственный характер и как его воспитывать в школе,” сочинение из области педагогики. 1936. Варшава.

— “Развитие религиозного чувства у молодежи школьного возраста” 1937. Варшава.

— “Православное Исповедание веры Киевского митрополита Петра Могилы Большой катехизис,” докторская диссертация, 1939, Варшава.

— "Беларусь в исторической, государственной и церковной жизни,” 1966. Буэнос-Айрес, Аргентина.

— “История Православной Церкви в Белоруссии” (на белорусском языке), 1948, Гамбург.

— “История Ветхого Завета” (на белорусском языке) 1947. Гамбург.

— “История Яблочинского монастыря,” 1931, Яблочин.

— “Доказательства бытия Божия.”

— “Догматическое и каноническое устройство Православной Церкви.”

— “Иконы и иконопочитание.”

— “Духовенство и народ.”

— “Литургия или таинство Евхаристии.”

— “Знамения времени. Чудесные явления в мире.”

— “О Церкви.”

— “Инфляция человека.”

— “Грозный поход атеизма.”

— “Восьмиконечный крест — русский крест.”

— “Церковь и государство в России.”

— “Догматическо-каноническая угроза Русской Церкви.”

— “Мать всех Церквей — Церковь Православная.”

— “Свято-Владимирский путь русского народа.”

— “Духовное призвание — священство.”

— “Греческие епископы старостильники.”